Спектакль «Воскресение»: Тихон Жизневский в поисках спасения

«Воскресение» по последнему роману Льва Толстого представили в Александринке в прошлом сезоне. Премьера Никиты Кобелева, главного режиссера театра, состоялась в январе на Новой сцене. А уже в мае постановка переехала на Основную, где Тихона Жизневского в главной роли заменил Виктор Шуралев. В этом сезоне Жизневский, разделавшись с долгосрочными съемками, вернулся в родные пенаты, и теперь в постановке задействованы два состава – до конца года они будут чередоваться.

Дамского угодника Митю, как его называют все вокруг, Тихон выводит праздным и скучающим аристократом, который даже общественный долг – участие в судебных заседаниях в качестве присяжного – берет на себя с большой неохотой. Нехлюдов, несмотря на возраст, ни с чем не сумел определиться: ни с профессией – службу давно забросил ради увлечения живописью, ни с любовью – необязательные интрижки он крутит сразу с двумя светскими дамами.

Очередное слушание воскрешает в его памяти события десятилетней давности: Нехлюдов узнает в обвиняемой в убийстве проститутке девушку, которую он соблазнил и оставил, сунув наутро ей в руки сторублевую купюру. Пока прокурор зачитывает выдержку из протокола о вскрытии – со страшными физиологическими подробностями, – перед глазами героя встают события той роковой ночи.

В «Воскресении» вообще все происходит везде и сразу: декорации, придуманные сценографом и костюмером Наной Абдрашитовой, представляют собой продольно разрезанный вагон, превращающийся то в зал заседаний, то в светскую гостиную, то в зарешеченную тюрьму, то в настоящий поезд. Сначала – в тот самый, за которым бежала Катюша Маслова (Мария Лопатина) в злополучную ночь, когда ее жизнь изменилась навсегда. Затем – в каторжный, арестантский, следующий многочисленными этапами в Сибирь. Кабины оборачиваются вокруг своей оси, съезжаются и разъезжаются. Русь, куда ж несешься ты?

Открываются двери, входят все новые люди – в постановку Кобелев включил героев «Крейцеровой сонаты» и «Отца Сергия» и даже «Записок сумасшедшего». Как будто мало страдальцев в одном лишь «Воскресении»!

Сложность машинерии оттеняют лаконичные, но броские костюмы. Акцент здесь, как и в романе Толстого, сделан на внутреннем, а не внешнем. И запечатанном порой так глубоко, что сразу и не поймешь первопричины.

Чем обусловлен интерес Нехлюдова к судьбе Масловой и столь резкая перемена в его характере? Искренним ли желанием получить прощение, которого он просит у нее, словно ребенок? Или уязвленным самолюбием, питаемым наивным и не выдерживающим никакой критики взглядом на жизнь? Митя давно вырос, но желаемого требует с характерным для маленького мальчика упорством и нетерпением. Мечтает он, несмотря на разнузданный образ жизни, о большой и чистой любви, а слезы воспринимает как обезболивающее для души, безотказно работающее только в детстве, когда кажется, что стоит только выплакаться как следует, и все непременно наладится.

Зритель ничего не знает про романтические идеалы его юности, но может догадаться о них – по вскользь брошенным словам, эмоциям, пластике. Тихон гуттаперчив и податлив – и когда жизнь наконец дает пощечину его герою, последствия этого удара видны невооруженным глазом (хотя в некоторые моменты на помощь приходят видеоинсталляции, и это становится отдушиной для дальних рядов: как показывает успешная кинокарьера Жизневского, крупные планы – его родная стихия).

Во-первых, он не способен узнать свою милую Катюшу в прожженной Масловой, которая курит, пьет и без зазора берет у него деньги. Во-вторых, она сама его не щадит, называя вещи своими именами: и себя открыто – продажной девкой, и его – негодяем, возжелавшим воспользоваться ею дважды. И в земном царстве, и в небесном. Слова об искуплении за чужой счет звучат даже чересчур резко, особенно с театральной сцены, но все же соразмерно совершенному поступку. 

Чувствуя вину за судьбу другого, Нехлюдов не может не думать о крови на своих руках – не столько гуляки-купца, сколько собственного ребенка, сгинувшего в воспитательном доме. Но вот Маслова приоткрывает дверь в чуждый ему мир, и героя с головой затягивает в черную воронку. Митя мрачнеет лицом, и небрежная манерность слетает с него в мгновение ока. «Вам, кажется, нехорошо?» – вежливо интересуются у князя окружающие, пока земля уходит из-под его ног.

Перемена в мировоззрении, впрочем, только укрепляет его решительность. И здесь впору цитировать Фауста, жарко спорящего с Мефистофелем: «Меня убивают страдания этой единственной, а его успокаивает, что это участь тысяч».

Участь тысяч проговаривается артистами, которые за три часа успевают сменить по несколько ролей. В первом акте звучат пронзительные разговоры о тяготах женской доли. Во втором к ним добавляется мужская агония – в силу времени и обстоятельств накладывающая отпечаток и на их безвинных близких. Нехлюдов в эти моменты теряется, перестает быть главным героем, отстраняется от собственного горя, хотя определенно сопереживает чужому. Прозрев, он не в силах развидеть беды и несправедливости, и сложно сказать – это он проходит сквозь галерею людских тягот или они позволяют ему пройти сквозь себя.

К кому Нехлюдов точно прислушивается – так это к почившей матери, которая здесь выступает в качестве его внутреннего голоса. Ольга Белинская то призывает его сбежать за границу (в Рим через Стамбул!), то сетует на безразличие наследника к старому имению, на содержание которого у того нет ни времени, ни сил, ни желания. Митя беспокойно отмахивается, но в глубине души понимает, что избавиться от фантома не сможет. Единственный способ избежать очередной встречи – забыться сном. Тяжелым, мертвым, максимально далеким от понятия воскресения.

Если кто в спектакле и обретает шанс на новую жизнь, так это Катя – Маслова стараниями Нехлюдова вырывается с социального дна, откуда обычно нет выхода. Она не только примиряется с прошлым, но и демонстрирует куда большее великодушие, избавляясь от разъедающей душу ненависти, прощая своего обидчика и не желая портить ему жизнь. В этой сцене за преувеличенно грубыми и вульгарными чертами проступает все та же детская трогательность, которая наконец разрешает сомнения Мити. И одновременно разбивает его надежды. 

Евангелие в этой версии не покидает рук английского миссионера, сломленный же Нехлюдов остается наедине со своими грустью и стыдом. А еще с миром, где так сильно привыкли к обману, что не верят в саму возможность счастья, совесть усыпляют всеми мыслимыми способами, а спасения ищут, уже шагнув в пропасть. С другой стороны, перерождение всегда выглядит как смерть. А о неопределенности судьбы человеческой писал и сам Толстой: «Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее».