Операция на открытом сердце: Булгаков в МТЮЗе

Сердце – какое оно может быть? Доброе, открытое, черствое, любящее? Или собачье? И что это значит? Собака хоть и друг человека, все же существо, не знакомое с человеческими эмоциями: как его судить, тем более, если никто не занимался его воспитанием?

Какую же массу вопросов поднял режиссер Антон Федоров, взявшись за знаменитую повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце»! Так уж случилось, что само произведение долгое время было в нашей стране под запретом, поэтому широким массам оно стало не только доступно, но и известно, а потом и любимо, благодаря одноименной киноэкранизации, снятой Владимиром Бортко в 1988 году.

Фильм настолько точно и бережно воспроизвел текст и попал в настроение времени, что отозвался во всех человеческих сердцах еще вчера советских, но уже российских граждан. Он во многом перекликался с происходящим тогда в стране на фоне Перестройки (да и Булгаков писал под впечатлением от постреволюционной России – смена строя, классов, скреп…) Но на то гениальные авторы и гениальны, что порой даже совершенно неосознанно поднимают глобальные проблемы, которые гораздо глубже и важнее, чем исходный сюжет. Так вышло и с булгаковским «Собачьим сердцем».

Спустя ровно век (повесть была написана в 1925-м, – КР) оно не только все так же актуально, но и обретает новые смыслы. В версии Антона Федорова профессор Преображенский в исполнении звезды МТЮЗа Игоря Гордина – персонаж неоднозначный. Тут он символ извечной проблемы отцов и детей. Не даром же произносит сакраментальное: «Я тебя породил – я тебя и убью», пусть это уже не Булгаков, а Николай Гоголь.

Да, пес, которого хирург оперативно превратил в человека, – его порождение. Он творец. «Как это вам, Филипп Филиппович, удалось подманить такого нервного пса?» – «Лаской, лаской… Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом…» Но что сделал Преображенский для того, чтобы новое существо обрело именно облик гомо сапиенс, а главное – сердце человека?

Профессор лишь ужасается и отрицает то, что сам и создал. «А я просил вас это со мной делать?» – вопрошает у «отца» в финальных сценах бывший пес Шариков. И прав он: никто с ним ни разу не поговорил по душам, ничего не объяснил, более того, и не приласкал, не пожалел…

Андрей Максимов в образе Полиграфа Полиграфовича Шарикова играет то ли подростка, то ли шаловливого ребенка, который то так отвратителен, что аж смотреть противно, то обаятелен, то дерзок, то вызывает жалость. Он беспомощен в своем появлении на свет и не знает, что с этой новой действительностью делать. Словно обычный современный тинейджер, до которого родителям нет никакого дела. 

Федоров прежде всего подталкивает нас к мысли уже из Антуана де Сент-Экзюпери: «Мы все в ответе за тех, кого приручили». И этот новый взгляд на историю – не дань трендам, но открытие зрителям многослойности Булгакова. 

В спектакле нет никаких однозначных оценок персонажей и событий. Преображенский в элегантном пальто с меховым воротником – «сволочь» или просто ученый-интеллектуал? А Борменталь? Идущий по головам ассистент профессора или все же, как у Бортко, – верный соратник и человек чести?

И конечно, как уже понятно из процитированного выше, весь спектакль нашпигован фирменными федоровскими пасхалочками, игрой слов и наговорами-повторами. Зал благодарно аплодирует и на «Театра нет без высказываний – ну давайте тогда выскажемся», и на «Ты пережимаешь, переигрываешь» – «Да нет, просто текст не выучил», и на «Пошустрее! Вы что, в Малом театре что ли?», и на многое другое.

Для знатоков внутренней театральной жизни постановки Федорова (в частности, «Дон Кихот» в Театре Наций и «Утиная охота» в БДТ, – КР) – отдельное удовольствие: ловить и считывать все эти приветы да красные простыни как у Сомерсета Моэма в «Театре».

При столь же фирменном сценографическом минимализме Федорова все происходит как разного градуса застолье – на фоне то обеденного стола, то операционного. Разве что живой огромный бобтейл разряжает этот аскетизм и вызывает особое умиление у зрителей (и в особенности, собачников).

Впрочем Максимов так точно воссоздает трансформацию от животного состояния к осознанности, что и не нужны механические преображения, что использованы в фильме Бортко. Его «колосс на глиняных ножках» в финале так хрупок и беспризорен, что сбившись с этих ног и оказавшись вновь в руках вершителей его судьбы, заставляет всех еще внимательнее и эмоциональнее отнестись к тексту Булгакова: «Сообразите, что весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце – самое паршивое из всех, которое существует в природе».