Почему «Сентиментальная ценность» – лучшая семейная драма года

Давно ушедший за хлебом и от проблем папаша, достопочтенный режиссер Густав Борг (Стеллан Скарсгард), возвращается в фамильное гнездо, видавшее виды и немало трагедий, аккурат под проводы почившей экс-супруги и матери двух его дочерей. И дерзит звать старшенькую, Нору (Ренате Реинсве), замкнутую актрису на грани нервного срыва, в свой новый и, вероятно, последний фильм.

Преисполненная резонной обиды на отсутствовавшего родителя, та отказывается, даже не взглянув на сценарий, на деле сложенный отцом для Норы и про Нору, хоть и напоминающий эпитафию его покончившей с собой матери. Глазом не моргнув, но затаив ответную обиду, Густав зовет на роль голливудскую звездочку (Эль Фаннинг), но все же не теряет наивной надежды на примирение с родными и собственным домом. Ведь одним лишь шагом за его резное крылечко собравшиеся у еле-еле теплящегося очага обрекают себя на воспаление не заживающих десятилетиями заноз, язв и родовых проклятий.

В новейшей истории фамилия Триер стала прочнейше ассоциироваться с кинематографом холодного Скандинавского полуострова. Да только пока датчанин фон Триер, как ни прискорбно, борется с болезнью Паркинсона и оправляется после учиненных им же самим скандалов, его однофамилец из Норвегии под шумок окончательно и бесповоротно завоевал сердца фестивальной публики и вот-вот покорит и массового зрителя. Поклонники артхауса, исполненного в минималистичном сканди-стиле, знают и любят Йоакима Триера по так называемой «трилогии Осло», сложившейся из меланхоличных драм «Реприза», «Осло, 31-го августа» и «Худший человек на свете».

Последняя из перечисленных напоила Канны забористым коктейлем из житейской иронии и миллениальской фрустрации и принесла Ренате Реинсве приз за лучшую женскую роль. В этом же году Йоаким и его вышеназванная муза пошли на повышение – их совместная «Сентиментальная ценность» удостоилась второй по значимости награды смотра и аж 19-минутных оваций, звучным эхом разлившихся по Лазурному берегу. Но самым, что называется, ценным в недавнем фуроре норвежца видится то, что он сумел перещеголять в том числе и самого себя, перейдя от наблюдения за кризисами среднего возраста к разбору по винтикам хрупкого конструкта семейной дисфункциональности. Который держится на пусть и подрастерявшемся с летами, но все еще мягко обволакивающем ощущении близости.

Причина такой крутой перемены весьма прозаична – затевать картину, сотканную им вместе с его постоянным соавтором Эскилем Вогтом, Йоаким начал, уже будучи отцом двух прекрасных дочурок. С учетом нового статуса постановщика невольно напрашивается сравнение с его нетривиальным антагонистом, воплощенным с надлежащими этому образу внешней холодностью и внутренней пылкостью шведом Скарсгардом. Ведь Густав – тоже режиссер и вместе с этим отец двух принцесс, не избалованных вниманием папы-короля, который засиделся на импровизированном эгоцентричном троне. Немудрено, что в его портрете Триер робкими, но отчетливыми мазками воспроизвел и собственную рефлексию на тему воспитания девочек, как минимум частично лишенных внимания отца-демиурга. С которым в перспективе не то что работать будет невмоготу, но и рядовая беседа ладиться не сможет.

Однако, невзирая на количество персональных когнитивных искажений, тонко вплетенных автором в идейную канву фильма, это все еще вымысел. Который непостижимым образом умудряется запредельно близко подойти к каждой без исключения душе, способной к интроспекции и эмпатии если и не к чужим, то по крайней мере к родным кровинушкам. Фокус сложносочиненного нарратива Триера мечется по треугольнику печали, связавшему клан Боргов по рукам и ногам, поочередно останавливаясь на одинаково увесистых материях, что гложут ту или иную сторону поломанной фигуры. Среди слонов, загородивших семейных очаг, сильнее всех бьют по глазам и неравнодушным сердцам сожаления об упущенных возможностях, в частности о поражении в родительстве, и превратности безотцовщины, угрюмой тенью догоняющие взрослого расшатанной самооценкой и паническими атаками.

Помимо прочно стоящих на половицах родового гнезда драматических крепышей постановщик запускает в обитель и целый табун мотивов поменьше, но поменьше – отнюдь не по значимости. И таким образом иллюстрирует тяготы материнства, одиночества и творчества, предлагая то ли отдушину, то ли терпкое лекарство от блаженного неведения буквально всем зрителям сознательного возраста. Чему способствуют и полярные – и в сумме своей поразительно реалистичные – отыгрыши центральной тройки актеров: экранная лихорадочность Реинсве противопоставляется мнимому спокойствию ее напарницы Инги Ибсдоттер Лиллеос, сыгравшей кроткую Агнес, младшую в семье. Уязвимость сестер, объединившихся в отчаянно беззащитном тандеме, в свою очередь подсвечивается показной беспечностью тщеславного отца – тоже, к слову, наверняка вобравшего черты самого Скарсгарда-старшего.

Примечательно, что отдельным героем, дышащим в унисон с пронзительными сценами из семейной жизни, становится и сам дом, что «не любил шума, но тишину ненавидел сильнее». Триер прямо-таки очеловечивает его во вступительном закадровом монологе, наделяя особым смыслом каждую трещинку, годами «украшающую» покосившуюся стену, и каждую памятную отметку у дверного проема – так, по всей видимости, замеряют рост детишек во всех уголках мира. Деликатному норвежцу с призрачной легкостью удается то, что, увы, не вышло у маэстро Роберта Земекиса в «домашней» драме «Тогда. Сейчас. Потом». Так как в случае физического наследия Густава, Норы и Агнес его именно что сентиментальный вес становится чуть ли не осязаемым, покуда постановщик нанизывает бусины памяти в 50 оттенках белого и черного на пестрый эмоциональный стержень своей горькой истории.

Светлое и по-нордически сдержанное убранство места действия будто становится метафорой чистого листа, на котором сложится новая, уже закадровая история Боргов. В этом, как кажется, Триер и отходит от другого прославленного скандинава, автора трагичной «Осенней сонаты» Ингмара Бергмана, ворохом сравнений с которым его завалили вслед за каннским успехом. Ведь в конечном счете он не перечеркивает надежды на светлое будущее вымышленной семьи, а, напротив, согревает ее запутавшихся в себе и своих провалах членов лучами веры и не наивного, а вполне оправданного оптимизма. Недаром на финальном аккорде фасад дома перекрашивают из кроваво-красного – аллюзия на мерцающие в прошлом трагедии – в кипенно-белый, отражающий разве что блеск окружающей зелени и синеву неба, которое манит своей северной бескрайностью.

Бесспорно, «Сентиментальная ценность» выгодно отличается от классических, но, строго говоря, весьма монотонных киносонат и смачными нотками сарказма, разбавляющими, как правило, минорную тональность дисфункционального сказа. Лента хлестко и изобретательно иронизирует над все той же цепью слонов, растоптавших потенциально счастливое прошлое персонажей и опустошивших икеевские табуретки и полки для совместных воспоминаний. И даже над призраком семейного проклятия, который все ходит по цепи кругом. Вдобавок – на радость синефильской публике – дает и довольно однозначный метакомментарий о казусах современного кинопроизводства, отягченного интервенцией меркантильных боссов стриминговых платформ, не сильно вникающих в творческий процесс агентов и, прости господи, тиктокеров. С вишенкой на остроумном торте в виде еле заметного упоминания пикантной европейской классики, а именно лент «Пианистка» и «Необратимость».

Грамотно скоординированные юмористические инклюзии, все еще оставляющие жгучий флер светлой печали, уподобляются попытке провести сеанс групповой межпоколенческой психотерапии и расставить точки над знакомыми каждому i. Попытке самой что ни на есть успешной и во всех аспектах – особенно в актерском и сценарном – выдающейся. И, что самое главное, ни в коей мере не претенциозной или чванливой. Подобно своему антигерою, обретающему семейность лишь на старости лет, зрелый не по годам Триер решительно отказывается от самолюбования. И, будто сливаясь со зрителем в нежных и убаюкивающих объятиях у тлеющего камина, пускается постигать вечные истины, к которым справедливо приравнивает незыблемую ценность любви к ближнему как опоры всего человечества. Попутно пуская совсем не скупую, но кристально чистую сентиментальную слезу.