«Самоубийца» в МХТ имени Чехова: Черная комедия не для впечатлительных натур

В кромешной темноте раздаются щелчки печатной машинки: Константин Станиславский пишет письмо Иосифу Сталину с просьбой разрешить к постановке «Самоубийцу» – черную комедию Николая Эрдмана, вскрывающую «разнообразные проявления и внутренние корни мещанства, которое противится строительству страны». Письмо на занавесе остается без ответа, и хотя в реальности он последовал, на судьбу спектакля не повлиял.

Тьма рассеивается. Достаточно для того, чтобы увидеть спящего на деревянном коробе человека. В скошенных углах угадываются очертания гроба. Уровнем выше изображение дублируется – вместе с главным героем зал видит страшный сон: вот Семен Подсекальников (Иван Волков) просыпается от стука в дверь, подходит к порогу и откуда-то из вечности получает пулю в голову. Кошмар отдает немецким экспрессионизмом – те же преувеличенные эмоции, то же тревожное настроение. В зале смех – из-за несоответствия обстановке, чрезмерности, гротеска.

Сон жены Подсекальникова, Марии Лукьяновны (Юлия Чебакова), приобретает еще более причудливую форму – ей вместо револьвера видится кусок ливерной колбасы. А дальше вступает текст – громкий, бойкий, местами вульгарный настолько, что зрители теряются, не зная, как реагировать. Это действительно черная комедия – непочтительная, мрачная, злая. Николай Гоголь, Михаил Булгаков и немного Михаил Зощенко. Жирнейший срез эпохи, схваченный в такой своеобразной манере, что остается только успевать переводить дыхание.

Подсекальников – маленький человек в самом извращенном понимании. Ведет себя как последняя скотина, третирует жену, на скромное жалование которой и существует, и только мечтает о том, как жизнь его волшебным образом преобразится. Когда же чудо действительно случается (мир не без добрых людей), а желаемых перемен не происходит, в характере его окончательно проступают и беспомощность, и жалкая мстительность. Герой готов не просто бить посуду, чтобы виновным в его ужасных страданиях тоже было плохо, но и руки на себя наложить.

При этом играющий его Волков держит удивительный баланс – если другим дозволено быть ярче и громче, ему надо оставаться все тем же маленьким человеком, не способным перерасти себя. Поэтому его Подсекальников вызывает не жгучее отвращение, а любопытство – проснется ли в нем хоть что-то, кроме себялюбия? Неизбежность скорой смерти вдруг ставит его перед глубоко личными и при этом философскими вопросами: чем он жил этот безработный год? Чем он вообще жил?

Но рефреном будет звучать «Не думайте, пейте!» от новых знакомых. Новость о стреляющемся разносится быстро, и на его пороге материализуется целая толпа желающих увековечить себя в истории за чужой счет: «Застрелитесь ради меня, ну чего вам стоит, товарищ?» Голову кружат вино, деньги и прехорошенькие девушки, но больше всего – чувство локтя. Вокруг Подсекальникова быстро собираются такие же обездоленные, нашедшие неожиданное для себя утешение.

С абсолютным надрывом играет Александр Семчев, чей Аристарх Доминикович горячо переживает за судьбу русской интеллигенции, раздавленной идеалами пролетариата. Впрочем, есть у него и конкуренты. В едином порыве они перетягивают внимание на себя, чтобы превратить происходящее в жутковатый перформанс, пир во имя чумы.

Почему пьесу запретили к постановке, становится понятно быстро: за вульгарные анекдоты и крамольные декламации, за смачный мат за сценой и за аморальные образы. Веселый вдовец (прекраснейший Игорь Золотовицкий), например, водит по ресторанам дам легкого поведения и организует нечто вроде подпольного тотализатора.

Глядя на это, поражаешься, как пьесу с такой историей решился реанимировать в Театре сатиры Валентин Плучек – причем в застойном 1982-м. Та постановка тоже прожила на сцене недолго, но обрела культовый статус, стала одной из жемчужин театра, и именно благодаря ей о «Самоубийце» узнали миллионы.

Участникам действа приходится маневрировать между экзистенциальной драмой и вычурной, практически фарсовой эстетикой. Материал сложный и по тональности, и по ритмике – иногда возникают ассоциации с расстроенным роялем, на котором все одновременно пытаются наиграть собственную мелодию. То, что это сделано намеренно, вызывает целую гамму чувств. Как и тот факт, что избитых штампов в постановке Николая Рощина попросту нет.

Дискомфорт, порой физического свойства, вызывает и правда, необходимая для удачной сатиры. За одной вызывающей фразой следует другая, и «Самоубийца» вдруг превращается в игру в поддавки. Из широких некоторые улыбки становятся вымученными. При этом происходящее остается гомерически смешным за счет колоритного языка, банального слэпстика (подзатыльники звонко отдают в зал) и, конечно, мгновенного узнавания зависти последних, так и не ставших первыми, бессильной злобы и парализующего страха.

Во втором акте кажется, что «Самоубийца» окончательно превращается в комедию вынужденного положения, где Подсекальников служит предлогом для удовлетворения чужих амбиций. Однако на деле меняется только антураж – если на героя не обращали никакого внимания, когда он сидел за собственным поминальным столом, что говорить о ситуации, когда он лежит в гробу?

Когда же он восстает – во всех смыслах этого слова – с твердым намерением вернуть себе право на собственное мнение, голос и жизнь, то ожидаемо сталкивается с гневом тех, чьи надежды были жестоко отняты. А отнимать у другого надежду, как известно, самое гиблое дело.