Страсти по Ремарку в «Модерне»

Когда у новой премьеры «Модерна» еще не было названия, но уже была первая фотография, даже беглый взгляд на нее обещал конкретное имя. Ремарк. Затем в бой вступала логика: в прозе его столько личного, что переносить ее на подмостки слишком рискованно.

Попытки сформулировать что-то выстраданное вообще могут показаться смешными и нелепыми, а литературный формат хотя бы избавляет от свидетелей: высказанная наедине исповедь одного сердца хоть как-то способна достучаться до другого. Но произнеси эти же слова при нескольких людях – и что-то обязательно пойдет не так, потеряет смысл, станет пустым и вульгарным.

Ремарк? Да не может быть. Чересчур сложный для постановки автор. Но та первая иллюстрация упорно и неуловимо настаивала на своем. Предчувствие неизбежной катастрофы, очертания которой терялись в неясной дымке. Луч фонаря, высвечивающий подступающую черноту. И женщина в красном платье – сама полнота жизни при несомненной близости смерти.

Именно эта точность в передаче атмосферы отличает новую постановку худрука Юрия Грымова. Поначалу «Ночь в Лиссабоне» – первая театральная инсценировка романа в мире – действительно напоминает читку. Не теряться в репликах героев, лаконичных и преимущественно бытовых, помогают почти вычурные декорации, которые постепенно теряют свою барочную пышность, а в какой-то момент и вовсе исчезают.

Избегая спойлеров, режиссер развертывает фабулу линейно: оскудевшее парижское казино, ставшее прибежищем эмигрантов со всех концов Европы, сменяется католической церковью в немецком Оснабрюке. Сюда бежавший из родной страны Йозеф Шварц (Александр Колесников) возвращается, чтобы повидаться с женой Хелен (Анастасия Сычева), сестрой офицера гестапо Георга (Вадим Пинский). И мгновенно оказывается под ударом.

Грымов использует зрелищные приемы, не раз проверенные им в других постановках. Вводит в повествование Чарли Чаплина и играет со светом, как это было в спектакле «Цветы нам не нужны», рассказывающем о тех, кто под знаменами Тысячелетнего рейха устроил кровавую бойню и ничуть в этом не раскаялся.

Полтора десятка люстр потрескивают в коротком замыкании. Тускло поблескивают лампочки в поезде, следующем в спасительную Швейцарию. Наконец, срабатывает стробоскоп в лагере для интернированных, где давно уже не ищут Бога и не взывают к Нему.

Нет Его и в церкви: между алтарными столбами громкоговоритель транслирует речь Гитлера. В этой сцене скрыта еще одна отсылка – Лев Смирнов, играющий Иуду в другой постановке худрука, на этот раз облачен в нацистскую форму и вместо служителя проводит таинство крещения, проливая на голову младенца священную влагу. В ней, впрочем, прячется и неизбежное проклятие, о котором здесь же, в расцвеченной золотом пустоте, горюет безутешная мать.

Атмосфера тотального страха и разобщения подкреплена звуковым рядом – на нем, например, выстроена самая пронзительная сцена в застенках гестапо. Оберштурмбаннфюрер Юргенс возникает из темноты под невыносимую военизированную какофонию, а голос Хелен в его присутствии становится неестественно высоким и натянутым. В такие моменты она напоминает сломанную куклу, и это ощущение усиливается с течением времени, приносящим только плохие новости.

Успокаивающими для героев становятся музыкальные анахронизмы, и здесь постановщик вновь не изменяет себе. Интро In Every Dream Home a Heartache ласковыми волнами омывает их непроходящую боль. Мягко звучит Bеsame mucho, а катарсисом становится припев из Everyday. Игра с фактурными символами (дым сквозь занавес, колючая проволока, пыточный стол, один чемодан на все случаи жизни) в этот момент тоже доходит до пика: Хелен на вершине мира, низверженный, раздавленный горем Йозеф у ее ног. На кого именно смотреть решительно непонятно, но сопереживание обоим всеобъемлюще.

Чем хорош Ремарк (помимо очевидных достоинств), так это полнейшим отсутствием упадничества. При том что его персонажей сложно отнести к героическим типажам, многие из них совершают маленький подвиг каждый день, выбирая вместо капитуляции борьбу до последнего вздоха. Обрастают доспехами цинизма и усталой, изношенной иронии, но продолжают оставаться собой в обстоятельствах, подчистую стирающих любую личность.

И если в одних сила характера и яростные метания души проявляются внешне, другие выглядят практически неприступными. Они способны лишь бросить: «Вы не понимаете, даже если сами пережили подобное». Без обесценивания, но с непреходящим ощущением глубоко укоренившейся утраты.

Звучит здесь и цитата из «Триумфальной арки»: «Что может дать один человек другому, кроме капли тепла? И что может быть больше этого?» Каплю тепла иногда можно отыскать в самых неожиданных местах. Там, где перемешиваются немцы и нацисты, медики и палачи, американские консулы и вороватые хозяева дешевых отелей. И все, как один, оказываются перед ней безоружны.