«Лето Господне» в РАМТе: Безусловная любовь и в скорби, и в радости

В РАМТе представили еще один ансамблевый спектакль, посвященный прошлому, которое уже не вернется. Но если «Усадьба Ланиных» в постановке худрука Алексея Бородина таила в себе ощущение надвигающейся катастрофы, то «Лето Господне» по роману Ивана Шмелева, который на сцену перенесла главный режиссер театра Марина Брусникина, перенасыщено безусловной любовью. Это состояние быстро передается в зрительный зал, и его полнота и непривычность производят по-настоящему ошеломляющий эффект.

Почву из-под ног авторы спектакля выбивают с первой секунды, однако делают это так незаметно, что сразу и не заподозришь. Эпиграф, позаимствованный Шмелевым у Пушкина, разъяснен исторической справкой, выведенной на занавес. После нее строки про любовь к родному пепелищу и к отеческим гробам, пронесенную через годы эмиграции, приобретают исповедальную тональность, а появление на сцене маленького мальчика (Максимилиан Кутузов) – отчасти самого писателя, отчасти его внучатого племянника Ивушки – особую пронзительность.

Шмелев смотрит в прошлое через призму настоящего, в котором лишился дома, родины и единственного наследника – именно его фотографию можно увидеть на афише. Повзрослевшего литератора играет Александр Девятьяров, и вопреки всем обстоятельствам в его облике детская непосредственность (и безмерная нежность – как он смотрит на отца!) проступает гораздо отчетливее пережитых горестей.

«Мне начинает казаться, что теперь прежняя жизнь кончается и надо готовиться к той жизни, которая будет… где? Где-то, на небесах», – говорит он, припоминая давнишнее утро, с которого начался очередной Великий пост. В этот момент сложно избавиться от мысли, что прежняя жизнь Шмелева действительно закончилась, но подготовиться к новой – правда, совсем не небесной – он так и не успел. Просто потому, что быть готовым к подобному невозможно.

Но разум ребенка незамутнен – со страхов, даже самых жутких и оправданных, он быстро переключается на надежды. И в мире маленького Вани пока еще царит старый уклад, где за любой смертью обязательно следует воскресение.

Ретроспектива придает происходящему чудовищный объем, и чем ближе к финалу, тем отчаяннее тревога взрослого Шмелева. Из сдержанного наблюдателя он снова превращается в непосредственного участника событий. Поначалу пробует дотянуться до старых знакомых, влиться в веселый танец, схватить кого-то за руку – и каждый раз промахивается. Затем сопротивляется нахлынувшей боли: даже со спины видно, как подрагивают его плечи и как нервно сжимаются кулаки. Когда же артист разворачивается к залу в последний раз, он демонстрирует феноменальный контроль над собственным телом и разумом. Касается это и разрывающих сердце эмоций, выверенных до секунды, и дыхания, каким-то чудом не спертого потоком слез, и памяти, поскольку говорить он не перестает ни на минуту.

Словно в ином измерении существует и Евгений Редько – отец Вани, одновременно ласковый и деловитый. До антракта его появления эпизодичны (реже – только маменькины), да и занят он преимущественно рабочими вопросами – подсчитывает прибыль и изучает документы, которые извлекает из высоченных бюро по обеим сторонам сцены. Его первый выход – строгий и громкий – выглядит едва ли не комично, особенно на фоне помощника Василь Василича (Тарас Епифанцев), заметно превосходящего купца в размерах. Но мощь голоса и заразительная энергичность работают на идею о драгоценном впечатлении. Самый важный для Вани человек действительно встает рядом с ним, воспрянув с новой силой: «Всегда он во мне, живой?! И будет всегда со мной, только я захочу увидеть?..»

Во втором акте с именем Сергея Шмелева связано немало минорных минут, но места для растравляющей сердце жалости в них нет. Сам герой тоже проявляет несгибаемость характера: слезы его служат признаком не безутешного горя, но возрождения духа, оправившегося раньше тела. Этот процесс зритель может наблюдать в малейших подробностях – пылкий, радостный монолог во славу жизни артист бесстрашно обращает к залу.

Своя минута славы есть и у плотника Горкина (Алексея Блохин), в глазах которого то вспыхивают лукавые огоньки, то поблескивает сентиментальная слеза, и у настоящего русского мужика Василь Василича, и почти у всех дворовых. И здесь, нисколько не умаляя личных актерских заслуг, необходимо отметить другой важный фактор. А именно режиссерскую волю Марины Брусникиной, не давшую монументальному произведению растерять целостность и интенсивность – как событийную, так и эмоциональную.

Шмелев создал роман-впечатление, одновременно мощный и словно бы невесомый, но стоит перейти грань, и это впечатление станет избыточным. Создателям постановки (автор инсценировки – Андрей Стадников) чувство меры не изменяет, даже притом что они используют и шоу-эффекты, и видеоинсталляции (видеохудожник – Владимир Алексеев), и даже пускают по верху занавеса архивную хронику. Без музыкальных сцен тоже не обходится: они здесь играют роль водоворотов, мгновенно затягивающих зрителя в глубины коллективной памяти.

В конце концов «Лето Господне» – это признание в любви не только безвозвратно утерянной Москве с тихими улочками, шумными трактирами и златокупольными монастырями, но и всей народной традиции. С ее разгульными застольями, суеверной опасливостью, непременной опорой на корни, умением легко и искренне прощать. И конечно, способностью не отмахиваться от беды, но учиться смиренно принимать Божью волю: «Привел бы Господь дожить, а кулебячка будет».