«Ленинградские сказки»: Мрачный комикс про блокаду на сцене РАМТа

 
Авторы «Ленинградских сказок», премьера которых состоялась в РАМТе, позиционируют свое детище как мистический комикс. Такой подход призван облегчить юным зрителям восприятие страшных событий, о которых рассказывает спектакль: маленькие Таня (Татьяна Матюхова), Шурка (Владимир Зомерфельд) и Бобка (Алексей Бобров) сначала остались без родителей, объявленных врагами народа, затем потеряли квартиру, разрушенную прямым попаданием снаряда, а в конце концов и вовсе остались одни в холодном Ленинграде 1941-го.

В основу постановки легли сразу пять книг из одноименного цикла Юлии Яковлевой. Очевидно, адаптировать объемный материал подробно невозможно – даже притом что спектакль идет внушительные 3 часа 40 минут. Поэтому происходящее напоминает скорее избранные отрывки хроники – как военной, так и фантасмагорической. Голод и холод приводят детей на грань, где встречаются явь и сон, и именно там они знакомятся с хозяином этих странных земель – одноглазым Одином (Алексей Блохин).

Пребывание скандинавского божества на советской земле легко объяснить: в северной мифологии он слывет богом войны. С художественной точки зрения его присутствие тоже оправдано, оно привносит дополнительные визуальные символы. В числе основных, конечно, верные спутники-вороны. Но и раскидистое дерево, которое появляется в третьем акте, мгновенно наводит на верные подозрения: быть гневу и быть жертве.

Мрачный гротеск идет спектаклю – он делает характеры персонажей острее, обнажает страхи и пороки и переводит страшную реальность в категорию не менее страшного сна. При этом некоторые метафоры кровожадны до невозможности: березовый сок рифмуется со вспоротой веной, ограбление беспомощного мальчишки – едва ли не с актом людоедства.

Дух выбивает длинная, патетическая сцена с вылетом и возвращением военного самолета – идеальная картинка агитационного постера оказывается попрана, а решительная убежденность в том, что боевые действия закончатся через пару недель, без следа растворяется в стылом воздухе. По опустошенному городу бродят люди без лиц, а ожившие игрушки – такие же истерзанные, как и их владельцы – оборачиваются прожженными циниками.

Иногда происходящее переходит в разряд китча, который заставляет недоумевать детей (спектакль рекомендован для возраста 14+) и вводит в ступор взрослых. Его реальность и одновременно нереальность подчеркивают звуковые и визуальные спецэффекты: актеры двигаются словно в замедленной съемке, занимаются звукоподражанием и срываются на запредельный крик.

Из-за того что сцены сменяются со скоростью калейдоскопа, единый эмоциональный знаменатель к ним подобрать невозможно. Некоторым актерам удается блестяще держать жанр – особенно в колдовском мире, где любые правила теряют свою ценность, и в провинциальной глуши, где центральным персонажем становится героиня Нелли Уваровой. А кто-то, наоборот, уходит в эксцесс, превращая зловещий гротеск в пошлую карикатуру.

Ткань повествования рвут детская непосредственность («Ура, дядю Яшу забирают на фронт, он там всем покажет!») и анахронические композиции – успокаивающе-нежные каверы Боба Дилана, Дэвида Боуи и Леонарда Коэна в агоническом антураже, когда беды наваливаются одна за другой, звучат почти неприлично. Уместны они лишь в моменты блаженного забытья, когда перед глазами героев встают картинки из счастливого прошлого – живые мама и папа, горячий чай, пироги с вишней и абрикосами.

Визуальное пиршество поддерживают лаконичные титры, которые то и дело загораются на занавесе. Иногда они объясняют то, что нельзя показать с помощью декораций и реквизита, иногда усиливают сцену эмоционально. Однако авторских пояснений хватает далеко не всегда: очевидно, это история, определенная часть которой должна остаться недосказанной (хотя осторожные намеки говорят сами за себя). Но когда недостаток информации критически влияет на восприятие, это становится проблемой.

Самые важные мысли, впрочем, проговариваются по нескольку раз. Они про то, что чужих детей не бывает, и про то, что жизнь продолжается даже во время войны. А вот прямые ответы на важные вопросы авторы дают не всегда – в конце концов, они и не обязаны это делать. В этом смысле самой честной реакцией отличается Шурка, который не может справиться со своими переживаниями на протяжении нескольких лет: на вопрос «Как жить?» он вполне уверенно отвечает «Не знаю».