«Иуда?»: История самого известного предательства оживает на сцене «Модерна»

В театре «Модерн» – вторая громкая премьера с начала сезона. Вслед за пенитенциарным триллером «Цветы нам не нужны» про осужденных нацистов Юрий Грымов выпустил спектакль-расследование по мотивам самого известного преступления в истории человечества. «Иуда?» венчает режиссерскую трилогию «Антихрист и Христос», представляя публике не самую очевидную трактовку канонических событий и неожиданного злодея.

Экскурс в историю не будет молниеносным: для начала зрителям зададут несколько вопросов, требующих не только критического мышления, но и знаний по юриспруденции и истории. Консультанты найдутся – открывающая сцена проходит в стенах университета, где ректор, профессура, студенты и праздные зеваки пытаются ответить на конкретный вопрос: в чем именно заключается преступление Иуды Искариота.

Богословов тревожить не будут – разбирается исключительно практическая сторона проблемы. Упор на задокументированные факты. Гипотезы допускаются, но чем дальше заходит «следствие», тем быстрее версии рассыпаются под давлением аргументов. К моменту, когда сцена заполняется людьми (в спектакле занята вся труппа), у зрителей складывается представление не только о правовых нюансах, но и о политическо-религиозном устройстве древней Иудеи. Пролог завершен, роли розданы. Теперь творится история.

От суеты дня сегодняшнего мало что остается. Власть имущие общаются между собой спокойно и размеренно: префект Иудеи Понтий Пилат (Александр Борисов) появляется на гигантской лошади, которую с ощутимым усилием толкает вперед его слуга (Диллон Олойеде). Спокойны царь Ирод (Константин Конушкин), пальцы которого усеяны перстнями, и первосвященник Каиафа (Алексей Багдасаров), чинно расхаживающий в расшитой золотом одежде. Более скромен, но так же нетороплив советник прокуратора Исхак (Вадим Пинский), смертельно уставший от наводнивших город лжепророков.

Иисуса (Богдан Щукин) отличает особая отрешенность. Сцены с ним больше всего напоминают ожившие картины: впечатление усиливает филигранное освещение, глубокий темный фон и простые детали – в противовес золоту и драгоценностям. Впечатление дополняют фактурные лица и подчеркнуто театральные жесты. Сценография тоже смелая: эпизод с омовением ног мог бы показаться затянувшимся, если бы не замершие по обе стороны занавеса люди. И если зрителей скрывает темнота зала, актерам приходится подолгу держать лицо: в столбе света обычно стоит Христос, но во всполохах вокруг него ярко отпечатываются и ужас, и надежда.

Беснуются лишь торговцы, теряющие прибыль, и бедняки, жаждущие быстрых чудес. Они действительно происходят: прямо на сцене пустой кувшин вновь наполняется водой, заставляя крепко задуматься Исхака, решившего уйти на покой, и вызывая экстаз у сторонников новой веры. Воде вообще отведена важная роль, и каждый раз, когда она льется в свете огней, это завораживает. Кульминацией в этом смысле становится сцена с Иудой (выпускник ГИТИСа Лев Смирнов), страдающим от жажды и жадно ловящим драгоценную влагу. Его появления на сцене редки, и отчасти это странно, но, с другой стороны, в городе есть куда более мощные силы.

К нападкам религиозного характера создатели подготовились основательно: по словам Юрия Грымова, их с драматургом Александром Шишовым версия не просто не идет вразрез с церковными канонами, но и почти на сто процентов совпадает с гипотезами историков и теологов. При этом альтернатива настолько отличается от общепринятой точки зрения, что ее можно принять за кощунство. Затем задуматься и вспомнить пророческие слова про предательство одного из «своих». Или трактовку про то, что главное преступление Иуды – не предательство, а нежелание смирить гордыню. Проиграть события заново. А потом еще раз. 

В названии густонаселенного спектакля недаром стоит вопросительный знак: «Иуда?» действительно задает множество вопросов – и они даже не про рождение религии и божью волю, а про то, что значит быть человеком. И Искариот, и Назорей здесь – в первую очередь люди. Смертные, осознающие собственные роли – учителя и верного последователя, а потому ведущие себя соответственно. И воспринимать их стоит безотносительно религии. В конце концов, не в этом ли основа человечности?

Воскрешение не оспаривается, хоть и не показывается напрямую – опять же в силу приземленности происходящего. Нет и суда над Христом: в двухчасовом спектакле, который идет без антракта, можно обойтись и без него, тем более что финал предрешен. Голгофа тоже остается за пределами видимости – гораздо больше взглядов притянет самоубийство Иуды. Тьма окутала город? Но это произошло давно. Как и в случае с «Цветами…» прошлое резонирует с настоящим куда громче, чем хотелось бы: здесь говорят про проклятую землю, попрание гуманизма («Кто же против заповеди «Не убий»?) и умных евреев, которые вечно поступают себе во вред. А еще о невозможности жить по-прежнему и тяжести собственной ноши – слова «Я устал» и «Я так больше не могу» звучат куда чаще, чем можно было подумать.

По степени мрака и величия «Иуде?» подошел бы «Реквием» Моцарта – и вопрос о том, по кому именно он мог прозвучать, повисает в разреженном воздухе. Но вместо классики – раскаты грома и звон сребреников, нервное дребезжание и хоралы, чья первозданная сила отлично подходит как разверзшимся пещерам, так и лицам апостолов. Сбивают пафос все те же человеческие реакции. И особенно иронично в этом контексте то, что спектакль, который при желании можно расценить как ловкую подмену понятий, оказывается про манипуляцию общественным мнением. За две тысячи лет ничего не поменялось.