«Старший сын»: Отрадный водевиль по Вампилову в Губернском театре

На столичные подмостки массово возвращается вампиловский «Старший сын» – комедия о непутевом студенте, который, заплутав вместе с приятелем в чужом городе, постучался в дверь случайной квартиры и с ног на голову перевернул жизнь всех ее обитателей. В конце прошлого года обновленную версию спектакля представили в Театре Олега Табакова, а премьерную – в МХТ имени Чехова. Теперь настала очередь Московского Губернского театра, где история про ставших родными незнакомцев обернулась почти водевилем.

Основное действие разбивается музыкальными интермедиями в исполнении бойких подружек (Александра Кульбарисова и Анастасия Борисова), а к Леониду Громову, в самом деле овладевшему кларнетом, для пущей убедительности присоединяется небольшой оркестр. Это не говоря о том, что Сильва (Кирилл Новышев), традиционно таскающий за собой гитару, регулярно пользуется ей по прямому назначению.

Привычной трогательности при этом сюжет не растерял, а развлекательной легкости заметно прибавил. Худрук Сергей Безруков, анонсировавший следующую премьеру театра – мюзикл Нины Чусовой «Ты у меня одна», – справедливо подметил, что музыкальный жанр «дает возможность отдохнуть, хорошо объединяет, и позволяет проникнуть в самое сердце». К «Старшему сыну» эта формулировка тоже отлично подходит.

Рассказал Сергей Витальевич и о своем давнем желании ввести Вампилова в репертуар: Чехова в Губернском много, теперь появился и его советский «аналог», так же тонко и точно препарирующий человеческую душу. Любопытно, что под простую и камерную историю изначально закладывали масштабное пространство – первую премьеру сезона играют на Основной сцене. Однако новомодными концепциями не увлекались: текст сохранен в полном объеме, а его размеренное звучание – характерная особенность, призванная заземлить современного зрителя, вечно спешащего по делам.

Впрочем, комедийная круговерть все равно присутствует – на подмостках. Все носятся друг за другом под ритмичный железнодорожный перекат, останавливаясь лишь для того, чтобы впасть в очередную драму. Из заметных новшеств – иронично-уважительная отсылка к Антону Павловичу, которая оказывается на виду еще до начала спектакля, да россыпь актерских импровизаций.

Искрометнее всего с ними обходится Сильва – модник, ловелас и не дурак выпить. Его, в отличие от Бусыгина (Артем Губин), сложившееся положение ни к чему не обязывает. Мужской солидарностью в случае чего тоже можно пренебречь. Новышев прямо говорит, что не считает своего героя подлецом: напротив, Сильва до последнего идет навстречу приятелю, даже если их цели и способы их достижения кардинально расходятся.

«Старшего сына» в постановке Григория Лифанова отличает необыкновенно мягкая интонация, которую не стоит путать с жалостливостью: в спектакле звучат и убедительные остроты, и несправедливые ярлыки, вроде брошенного вскользь слова «Неудачник». Но именно в выбранной тональности «чеховская» смычка становится очевидной: это именно комедия, а не трагедия. Не зря Кудимов (Алексей Веретин) отпускает: «Веселые ребята! Я люблю веселых ребят».

Пронзительный экзистенциализм, который при желании можно отыскать в любой жизненной ситуации, здесь глубоко запрятан, отчего многие знакомые вещи воспринимаются иначе. Так, желание безответно влюбленного Васеньки отправиться в тайгу валить лес выглядит не отчаянным способом отстоять независимость, а подростковой блажью. Даниил Вершинин играет его без капли брутальности или агрессии – только наивное удивление и такая же простодушная радость.

Абсолютным ребенком выглядит и внешне серьезная Нина (Полина Галкина), и когда очарованный Бусыгин усаживает ее к себе на колени, этот жест выглядит максимально невинно. Выдает натуру героини и светлая мечта – выйти замуж. Несмотря на прагматизм, который она вроде бы закладывает в эту жизненную стратегию, ее романтические представления сильно расходятся с действительностью, чего упрямая девушка не желает замечать.

Да сам Сарафанов, кажется, не испытывает серьезных душевных терзаний по поводу принятых когда-то решений. Да, он выпивает, и этот факт вдумчивого зрителя может спровоцировать на размышления. Но тема условного творческого кризиса если и возникает, то очень пунктирно: для этой версии Андрея Григорьевича стыд перед близкими оказывается больше собственных амбиций. Он искренне лелеет мысль о написании собственной оратории, но стороннему наблюдателю сразу становится понятно отчего ее написание так затянулось: оттого, что всегда находились дела поважнее. Например, поставить на ноги двоих детей.

И в этой самоотверженности, постоянной поддержке (Сарафанов ведь делает все для счастья собственных отпрысков, даже если это идет вразрез с его собственными принципами), незаметном на первый взгляд заполнении других собой, нет ни капли надрывного сожаления или затянувшейся тоски. Для него счастье в близких, даже если они готовы уехать от него на край света, и Бусыгина он мгновенно, почти не задумываясь, принимает ровно по этой причине.

Громов филигранен во всех проявлениях – от музыкальных упражнений, которые вызывают в нем заметное волнение, до эмоциональных всплесков. Его растерянность, когда он спросонья выходит в коридор, обнимая подушку и не замечая, что держит ее в руках, трогательна. А стариковские (хотя по сюжету герою всего 55!) взбалмошность и обидчивость не вызывают ничего, кроме понимающей улыбки.

Определенной чуткостью не обделены и другие герои, даже если действия окружающих приносят им заметный дискомфорт. Так, Наташа (Елена Киркова) до последнего обходительна с юным ревнивцем, и даже на потенциально опасную ситуацию реагирует с кокетливым удовольствием. Единственной жертвой поджога становятся модные брюки (и, пожалуй, эго заезжего молодца, искрящего искренним негодованием), а последствия неожиданной лжи оказываются самыми положительными.

И в этом проявляется несомненный талант драматурга, сумевшего отразить реалии времени не только в правдоподобном, но и весьма гуманистическом ключе. В спектакле человеческую открытость и умение идти на контакт, ныне почти потерянные, отлично обрамляют реликты эпохи: в антракте на занавес выводят «День счастья» Хейфица, а во время действия на нем то и дело возникают монументальные мозаичные панно, так отчетливо отсылающие к светлому будущему.