Александр Котт: «Я советский человек и не завидую своим детям»

Александр, давайте сразу закроем щекотливую тему. В один год Минкульт дал денег и вам, и Сарику Андреасяну на проекты об армянском землетрясении. Говорят, намечался и третий фильм. Что вас мотировало вступить в эту конкурентную борьбу?

Мы узнали, что существует второй проект, уже делая свой. Разумеется, меня это вначале смутило. Но мысли отказаться все же не возникло. Ну, вот такое стечение обстоятельств — не трагическое. Был бы третий проект — было бы еще лучше. Потому что тема не исчерпана. Кино снято, а точка не поставлена. Конечно, хочется быть первопроходцем. Но у меня уже выработался профессиональный иммунитет, и я уже такие обстоятельства сильно не переживаю. «Землетрясение» Сарика Андреасяна вышло на экраны раньше нас, я посмотрел фильм, мне было это важно, они собрали большую кассу. Я убедился, что делаю другое кино и… успокоился.

Вы снимали фильм в Армении, актеры у вас сплошь местные. Вы что-нибудь поняли о национальном характере этого народа?

Мне кажется, понял. Не знаю ни одной другой страны, где так безопасно ходить по улицам ночью. В Ереване чувствуешь себя спокойно и уверенно. Армян отличает невероятная дружелюбность. И какая-то открытая закрытость. Скажем, приходишь в дом, там семья, которая явно нуждается, но при этом они накрывают такие столы! Мне непонятно это стремление отдать последнее. При этом, если ты не включаешься в дружбу, они не понимают, как такое вообще может быть?! Я интроверт, мне бы подальше от шума, а тут нельзя не пить (смеется). Я пью очень мало, и, к счастью, меня научили пить, не обижая. Но вино же в Армении — это не алкоголь, это «кровь», «как ты можешь не выпить и не побрататься кровью?!» Вот такое общение довольно тяжело мне давалось.

Однако при этой открытости армяне обладают и какой-то внутренней строгостью. Когда мы проводили кастинг, я общался со свидетелями землетрясения, и все говорили, что народ среагировал на трагедию мужественно и сдержанно: эмоции были в первые полчаса, а потом началась работа — нужно было разгребать завалы. Они не плакали, а просто делали то, что были должны.

Вы не знаете армянского языка. Как тогда осуществлялось взаимодействие с актерами?

Взаимодействовать было просто. Актеров нужно было погрузить в обстоятельства — и все. Я интонационно угадывал, фальшивят они или нет. Это слышно, на каком бы языке вы ни снимали.  Лерник Арутюнян, сыгравший главную роль, не очень хорошо знает русский язык, но ему это по роли и не надо было. Однако он хотел вовлекаться в процесс сполна, поэтому вооружился переводчиком в телефоне и переводил для себя все, что слышал на русском на площадке. Для него это первая главная роль, и он подошел к ней очень ответственно.

В фильме есть несколько душераздирающих моментов — насколько они документальны? По вашему мнению, люди смирились с той катастрофой, они не говорили, что им снится по ночам?

С момента землетрясения прошло 30 лет, люди адаптировались к этой трагедии — как женщины, которые, рожая в муках, потом забывают о своей боли. Мы пытались вытащить из людей воспоминания. Многие рассказывали о том, как радовались, когда находили трупы родственников, потому что было кого похоронить — не всем выпало такое счастье. Улыбка посреди трагедии – это невероятно, в голове не укладывается! Показанная в фильме сцена, когда люди поднимают крышу разрушившейся школы и видят сидящих за партами мертвых детей, абсолютно документальна. Дети задохнулись в завалах…

И история с начальником тюрьмы Казаряном, отпустившим под свою ответственность на разгребание завалов 126 зэков, тоже правдива. Выполнив свою работу, все до одного зэка вернулись в тюрьму. Кстати, сын начальника тюрьмы организовывал банкет на одном из спецпоказов «Спитака». Эта семья пользуется большим уважением в Армении.

Работая над фильмом, вы встречались с Николаем Рыжковым — тогдашним Председателем правительства СССР. Что дало вам это общение?

Мне нужен был русский взгляд на эту историю. Николай Рыжков лично принимал тогда решение об отмене визового режима — в Армению ехали на помощь люди со всего мира, в том числе из Америки, Израиля. Это было беспрецедентно и требовало мгновенной реакции властей. Рыжков делал все быстро, оперативно, в Армении он по праву считается героем.

«Спитак» ведь фильм не только про 7 декабря 1988 года?

Вы абсолютно правы. Там есть две темы, которые меня по-настоящему волнуют — про Родину и дружбу. Куда бы я не ездил, всегда задаюсь вопросом: а мог бы я здесь жить? И через 10 дней в любой стране ощущаю, что хочу домой. До боли — в Москву, в эту непогоду, к друзьям. Родина — это не здания, это там, где ты родился и вырос. И наша история в том числе об этом. Главный герой уехал из Армении в поисках лучшей жизни. А лучшая жизнь, оказывается, была там, где твоя пуповина.

Что касается дружбы, вот я произношу это слово — и ощущаю, как коряво, затасканно оно звучит. А если сказать «дружба народов» вообще ощущаешь оскомину — веет чем-то пропагандистским из советских времен. И тем не менее это великое понятие, которое было нашей реальностью. В 1988 году Советский Союз разваливался на части, дракон уже не дышал — и все равно все объединились в беде. Причем не только республики Союза. С Израилем тогда не было дипломатических отношений, но они прислали помощь и сами приехали. Мне кажется, сегодня такое единение невозможно.

У вас ведь много фильмов на тему нашего прошлого — и «Брестская крепость», и «Обратная сторона Луны». Вы советский человек? Ностальгируете по тем временам?

Да, к сожалению. Мне тогда было хорошо. Я был маленький, жил в коконе родительской любви, каких-то интересов, увлечений. У меня было абсолютное понимание того, что будет завтра, я знал правила игры. Все теплое у меня осталось там.

В детстве я хотел быть похожим на пионеров-героев, на Валю Котика, например. Когда я шел к зубному врачу, представлял, что меня будут пытать фашисты, а я буду терпеть, потому что пионеры могли — и я смогу. И не я один так жил. Я счастливый человек — из поколения 40-летних, которое  застало советский период, 90-е с их адской свободой, беспредел 2000-х и сегодняшние «спокойные» времена, когда люди только и думают, что о личном обогащении. По сути, я прожил полную жизнь, можно уже и уходить…

Вам не комфортно в сегодняшнем времени?

У моих детей сегодня есть все, что они хотят, все, чего не было у меня. Но я им не завидую. Я себе тогдашнему завидую. Сегодняшнее поколение для меня инопланетяне. Они живут в состоянии информационной войны. Со всех сторон на них обрушиваются потоки новостей, каких-то сведений — из Интернета, телевидения. Мы же черпали информацию дозированно, а потому жадно, отовсюду, читали между строк — и включали воображение. Сейчас же воображением никому не нужно пользоваться, доступ ко всему тотальный. Это не хорошо, не плохо — это так.

Александр, в своем фильме вы используете музыку Сержа Танкяна. Расскажите, как выстраивались ваши отношения с мировой знаменитостью?

С одной стороны, нам хотелось, чтобы музыку написал композитор с армянской кровью, имеющий представление о национальной мелодике. С другой — нужен был немного отстраненный, неэмоциональный взгляд. Серж Танкян, армянин по национальности, но давно живущий в Америке, как раз и стал идеальной кандидатурой. Мы показали ему материал. Я объяснил, что хочу холодную музыку, вырастающую из природной тишины, не яркую, не концертный номер. Серж согласился сразу, стал присылать куски, мы по скайпу обсуждали — туда или не туда он двигается. Да, я просил его кое-что переделать. Серж поначалу использовал дудук, а у этого инструмента такая сила воздействия, которая может утопить весь фильм. Когда он начинает звучать, картинка уже может быть какой угодно. А мне было важно, чтобы зритель концентрировался на смысле происходящего, мне не нужно было манипулировать его чувствами, вытягивать слезы. Изначально были такие соблазны — сделать кино более физиологичным, но мы вовремя себя одернули. И Серж убрал дудук, написал сдержанную музыку. В итоге и он, и я остались довольны результатом.

Фамилия Танкяна поможет продвижению фильма на Западе?

Да, и тут нечего стесняться, Серж действительно очень известен на Западе, собирает огромные залы.

Вы только вернулись из Америки, где показывали фильм. Это была армянская эмигрантская аудитория?

И армянская, и не армянская. В Америке действительно много эмигрантов из Армении, часть из которых приехала как раз после землетрясения. Но на наших показах были и кинокритики-американцы. Картину приняли хорошо — и в Вашингтоне, и в Нью-Йорке, и во Флориде. Впереди Лос-Анджелес.

«Спитак» выдвинут на «Оскар» от Армении. Как вы оцениваете шансы?

Шансов никаких. 1/87. Но попадание в лонг-лист — уже победа. Дальше начинается бизнес, борьба, в том числе и финансовая, за показы. Надо куда-то звонить, с кем-то встречаться… Мы делаем все, что можем, но в категории «Лучший фильм на иностранном языке» 86 конкурентов, которые выстрелили на больших фестивалях — в Каннах, Венеции. У нас же был показ на ММКФ: для американского зрителя, оскаровского комитета — это не аргумент.

Снимая фильм на трагическую тему, да еще и помня об «Оскаре», можно было поддать религозной тематики — высказаться на тему рока, судьбы, задаться вопросами: за что? Почему вы этого не сделали?

В фильме есть эпизод с молитвой в горах. Наш герой ни в чем не обвиняет Бога, не задается вопросом «за что», он просто разговаривает с ним на «ты» и предлагает конкретные вещи: возьми мою жизнь, обменяй ее на жизнь моих близких… Я не хотел никакого морализаторства, размышлений на тему греха. Это была бы манипуляция.

Ваш фильм абсолютно зрительский, но в какой-то момент в нем открывается экзистенциальный уровень. Маленькая девочка спасается, потому что воспринимает все происходящее как игру, она пролезает сквозь придуманную ей кроличью нору и выбирается из-под завалов. Это очень красивые, сказочные эпизоды. Вы вдохновлялись фильмом «Жизнь прекрасна» Роберто Бениньи, книгой «Алиса в Стране чудес»?

Да, и не скрываю этого, а еще «Лабиринтом Фавна» Гильермо дель Торо. Мне нужны были какие-то весы. Есть мир, состоящий из серого цемента — наверху. А в подвале, где оказалась эта девочка, другая чаша весов, на ней детский, сказочный мир, в котором живет надежда. Если бы страдали и там, и там — фильм бы развалился.

Вы пощадили зрителя, уложившись в полтора часа?

Кино было длиннее, но я действительно подумал о зрителе. Полтора часа достаточно, чтобы рассказать и пережить историю. Она на самом деле бесконечна, но главное — вовремя остановиться.

Мы уже выяснили, что вы человек насмотренный и начитанный. Скажите, из каких произведений вырос режиссер Александр Котт? Что вы читаете-слушаете-смотрите сегодня?

На меня произвели большое впечатление «Деликатесы» Марка Каро и Жан-Пьера Жене, «Илллюзионист» Йосса Стеллинга, «Вечное сияние чистого разума» Мишеля Гондри, «Живые и мертвые» Александра Столпера, «В бой идут одни старики» Леонида Быкова, «Начало» и «Тема» Глеба Панфилова, «Про уродов и людей» Алексея Балабанова — оно больше мое, чем «Брат»; «Барабаниада» и «Левша» Сергей Овчарова, «Порох» Виктора Аристова, «Торпедоносцы» Семена Арановича, «Я буду рядом» Павла Руминова…

Я взращен советским роком — Сукачев, «Алиса», «Наутилус Помпилиус», «Кино»… Что касается книг, то это Ричард Бах, Паустовский, Акунин: да-да, не удивляйтесь, читаю его взахлеб, начинаю — и не могу остановиться. Из последних потрясений — книги Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои».

Нет искушения экранизровать хотя бы вторую книгу Яхиной (первая уже в работе — прим. ред)?

Кажется, ее уже кто-то экранизирует. Да я и не понимаю, как перенести в кино такие переживания, чувства и главное — этот язык, который как будто из русского золотого века. Давно не читал настоящей литературы! Вот Сорокин и Пелевин — это игра с языком, это круто, но не будоражит, это «велимирохлебниковщина». А тут простой, понятный и великий язык… Как видите, я консерватор.

«Елки», которые скоро грядут и которые вы сняли, — тоже своеобразный признак консерватизма, дань традиции, без них уже и Новый год не тот. Они действительно последние?

(Смеется) Они каждый раз последние. Я люблю их снимать, они позволяют переключаться.

«Спитак» в российском прокате с 29 ноября.