Фото: Стоян Васев
Юбиляр для нас – человек очень близкий: в течение 10 лет с момента основания редакции, Александр Артемович Адабашьян был нашим постоянным колумнистом – создавал иллюстрации и писал замечательные колонки, в которых рассказывал уникальные кинобайки. К большой дате мы подготовили его полные иронии и прекрасных образов рассуждения и мысли на самые разные темы – о кино, театре, критиках, различных своих работах и дружбе с Никитой Михалковым.
Я неоднократно говорил, что кино – это единственное из искусств, у которого есть дата рождения. А у всякого явления, у которого есть дата рождения, по логике, должна быть и дата смерти. Но тут я обопрусь на высказывание Льва Николаевича Толстого о том, что жизнь не уничтожается, а видоизменяется смертью. Кино умирало уже много раз. Первый – когда из немого стало звуковым. Его тогда хоронили даже такие серьезные люди, как Юрий Тынянов, который писал, что немое кино было другой реальностью, отличной от того, что мы видим и знаем. Потом появился цвет, что многие восприняли как вообще конец всему. Сейчас хоронят из-за появления искусственного интеллекта. Кино перерождается во что-то совершенно иное, и я не готов сказать, хуже это или лучше. В силу преклонного возраста понимаю, что объективным быть не могу.
Кино – это гостиница, а театр – коммуналка. Съемочная группа – коллектив, который собирается на год, а может, и меньше. Успевает сплотиться, возникают какие-то легковесные романы, приятельства… Потом все это заканчивается, все замечательно, полюбовно расстаются. Вместе завтракали, обедали, что-то там переживали, а потом разлетелись кто куда, но остались в хороших отношениях, иногда даже перезваниваются. В театре все иначе. Все годами сидят в одной гримерке. Там очень сложные отношения – зависть, ненависть: кому-то роль дали, кому-то нет, кто-то играет из спектакля в спектакль, а кто-то сидит без работы. У женщин, когда они переходят из возраста в возраст, меняется репертуар, в котором они заняты. И это очень болезненный процесс.
В общем, такая вот коммуналка, которой лично я всегда предпочту гостиницу, хотя сам театр, как затея, мне нравится больше, чем кино. Коммуналка – это прекрасно, когда ты зашел и вышел. Можно кого-то навестить, побыть там какое-то время. Посмотреть на этот бесконечный коридор. Зайти в туалет, где вся стена увешана подписанными стульчаками. Попить чаю, послушать рассказы о соседях. Все это может быть даже очень мило, приятно и в жизни пригодится, но окунаться в это, поселяться там – как-то не рвешься.
В кино есть человек, который руководит вашей точкой зрения: вы не можете смотреть на то, что вам бы в этот момент хотелось. Допустим, совершается преступление, а вам вместо того, чтобы показать Раскольникова, который замахивается топором, и затылок несчастной старухи-процентщицы, могут показать ее компаньонку, которая с ужасом на это смотрит. Потому что эта ее реакция может работать гораздо сильнее. Как говорит Никита Сергеевич Михалков, «отражение бывает сильнее луча». А на что смотреть в театре – исключительно ваш выбор. Если ваш товарищ играет третьего стражника и весь спектакль стоит у второй кулисы с алебардой, а вы его давно не видели, то будете с большим удовольствием смотреть на него, чем на страсти, которые кипят на первом плане. Это ваш выбор.
Очень важно, что за режиссер и что за команда. Был у меня один такой сериал: он снимался, останавливался, месяц тишина, я о нем благополучно забывал, но мне звонили, что вот опять продолжение. Там менялись продюсеры, режиссеры… И вот я приезжаю на съемку. Мне суют текст – сижу в гримерке читаю. Появляется какая-то девушка – оказывается, это с ней мы должны все изображать. Сидим уже вместе текст пробрасываем: учить не обязательно, можно все своими словами говорить. Попутно выясняю, что у нас с ней за отношения. Она говорит: «Я не знаю! Я вообще сволочь вроде бы, и мне что-то от вас надо». Что – она не знает. А я по роли адвокат, видимо, тоже какого-то негодяя.
Ну хорошо, снимаемся: сидим с ней рядом в машине на заднем сидении, рядом с водителем – оператор с камерой. Режиссер откуда-то через компьютер следит за съемкой, мы слышим команды. Тронулись, на ходу снимаем, остановились на светофоре. Стоп. Моя партнерша спрашивает оператора: «У тебя какой-то проект есть?» Потому что с большими паузами снимаем. Он отвечает: «Да, пригласили, уже начали снимать. Сценарий – абсолютная дрянь, но не такое, конечно, дерьмо, как наш…» Она ему: «Ты потише – у нас же микрофоны». А он говорит: «Да ладно, все знают!» Вот с таким отношением все работают на этой картине. Можете себе примерно представить, что из этого получится. Ну и удовольствия от процесса, конечно, никакого.
Я служил 3 года в ракетных войсках. Причем это был мой выбор. Я учился в Строгановке (художественное училище имени Строганова, ныне университет, – КР), и у нас там не было военной кафедры, так что я понимал, что меня заберут. Папа у меня был довольно крупным начальником, и, наверное, можно было подсуетиться и оказаться или в штабе каком-нибудь, или в Театре Советской армии болтаться – и не служба, и не «гражданка». Но я для себя решил, что если уж попадать в армию, то хоть посмотреть, что это такое. И забурился в ракетные войска. Их тогда еще не было как таковых – мы маскировались то под артиллеристов, то под танкистов, то под летчиков, все время петлички у нас менялись. Как это все маскировалось – отдельная смешная история. Зато посмотрел: служил на Урале – летом плюс 40, зимой минус 40. Обморожение там было вещью совершенно обычной, но получил, что хотел, – все эти тяготы и лишения на себе испытал. И самое главное, познакомился с таким количеством сверстников из самых разных краев страны, что это до сих пор, в общем, подпитывает и дает представление о том, где ты жил и живешь.
У родителей моего одноклассника, царство ему небесное, Алексея Шашкова, с которым мы за одной партой сидели, была дача на Николиной горе, где я бывал в гостях. И там же жил Никита с родителями. Там и познакомились. И выяснилось, что у нас довольно много общего… Я знал, что хочу поступать именно в Строгановку и в художественных студиях занимался, а Никита хотел быть артистом и тоже много чего для этого делал – еще будучи школьником в студии при Театре Станиславского состоял. То есть мы оба целенаправленно к своей цели шли и соприкоснулись в общих интересах. На практике я был художником у него на курсовой работе, потом на дипломной – так, в общем, и пошло. То, чему меня научили в Строгановке, очень пригодилось в кино.
Сценаристом стал тоже по случайности. Когда Никита ушел служить на флот, его старший брат Андрей, который писал заказные сценарии, позвал меня, так сказать, спарринг-партнером. Просто, чтобы был кто-то, с кем можно было обсуждать идеи и какое-то сопротивление преодолевать. Тогда я понял, что научить нельзя, можно только научиться. Любой совершенно профессии. Причем подмастерьем при хорошем мастере, а Кончаловский тогда был уже очень опытным сценаристом. И так было со всеми моими киношными профессиями.
То, что я там снялся, – это чистое стечение обстоятельств. Но какая команда там была! Сборная СССР просто: Василий Ливанов, Виталий Соломин, Никита Михалков, Олег Янковский, Ирина Купченко, Сергей Мартинсон, Светлана Крючкова, Алла Демидова, Рина Зеленая, Борис Брондуков, Евгений Стеблов… Просто попасть в эту команду было одно удовольствие. Ну и плюс, как это все замечательно придумал Игорь Масленников. Я про стиль, прежде всего, потому что там такие англичане, каких и в Англии-то никогда не было.
Когда я согласился сыграть Берлиоза, меня пугали, что это мистика, Евангелие от сатаны. Но там вообще не об этом история. У Булгакова были очень сложные отношения с советской властью – это во всех его произведениях прочитывается. И если прочитать роман с этой точки зрения, то все выглядит не так. Я читал несколько сценариев, несколько картин видел и убедился, что никто не знает, что делать с современной частью этой истории. Обычно снимается такой капустник – вся команда Воланда там просто валяет дурака. А на самом деле смысл в том, что, когда вся эта дьявольская команда прибыла в Москву, выяснилось, что они не могут сделать ничего, что выходило бы за рамки, было бы чем-то неожиданным или привычным для окружающих. Все дьявольское здесь уже было осуществлено до них.
Со Светой Крючковой мы давно знакомы. Работали вместе на баскервильской собаке, а еще раньше на «Родне» (фильм Никиты Михалкова 1981 года – КР). Я там был художником-постановщиком и на площадке торчал, естественно, все время. Видел ее на театре много раз, с удовольствием смотрел и смотрю ее замечательные поэтические вечера. У нее есть потрясающий цикл о поэтах Серебряного века, которых она знает всех наизусть. Поэтому, когда поступило предложение сыграть с ней вместе такую супружескую пару петербургских интеллигентных старикашек, мне показалось это интересным, и, в общем, и я, и она ни минуты об этом не пожалели.
С режиссером Аней Чернаковой мы сделали уже пять детских картин, и последняя – это «Судьба барабанщика». Она еще не вышла, может быть, выйдет к дню рождения Аркадия Гайдара (22 января, – КР) – будет информационный повод. Мы бы хотели, чтобы наш фильм был показан детям в школах и других средних учебных заведениях. Гайдар нас всегда интересовал, много чего хотелось бы экранизировать из его работ. «Судьба барабанщика» заинтересовала прежде всего тем, что это детектив глазами ребенка – то, чего не было вообще никогда до него. Поначалу мы вроде как следим за всем происходящим вместе с героем и все время его обгоняем и понимаем, что его засасывает все его окружение, когда паренек оказался один, без родителей. Появился этот странный дядя, и мы очень быстро понимаем, что тот не так прост, как кажется. И думаем: что же ты, мальчик-дурачок, не понимаешь, что как мотылек на огонь летишь? А в конце уже он вдруг нас обгоняет, потому что совершает поступок, которого мы никак от него не ожидали.
Гайдар вечен. В его книгах говорится о тех вещах, которые современны и сегодня. Мне очень нравится то, что в каждом его произведении есть абсолютно акварельно прописанные любовные истории: «Тимур и его команда», «Голубая чашка» вообще просто об этом, хотя эта линия и не сюжетообразующая. Диалоги у него замечательные, но самое потрясающее – это чувство юмора. Я считаю, что без него в искусстве вообще делать нечего. Отсутствие чувства юмора – самая серьезная инвалидность, которая только может быть у писателя и не только. В том числе и способность понимать, когда ты смешон. Ужасно, когда режиссер, сняв пару картин, уже не говорит, а вещает, и никаких улыбок в свой адрес не допускает даже самому себе. А Гайдар в этом смысле безупречен. Во всех отношениях это замечательная школа.
Чехов мне, безусловно, интересен, но я считаю его писателем чрезвычайно жестоким. Мало кто задавался вопросом, почему он все свои пьесы называл комедиями, а «Вишневый сад» вообще считал фарсом. Если просто внимательно это читать и попытаться понять, о чем и о ком он пишет: его герои – милые, замечательные, прекраснодушные люди, которые совершенно не понимают, что они висят над пропастью, и даже пошевелиться не хотят, чтобы от нее отодвинуться. Чудные разговоры – «В Москву, в Москву!», «Работать, надо работать!», – но никто не работает и в Москву не едет. Чудные разговоры в полном противодействии с поступками, если почитать это внимательно.
Когда мы с Никитой писали «Неоконченную пьесу для механического пианино» (драма 1976 года, – КР), тоже задумывались, откуда это представление о чеховских пьесах – что это все такое милое? А потому что, когда приходил и приносил свои пьесы красивый, высокий, потрясающе воспитанный с красивым баритоном человек, и в голову не приходило, что тексты его совершенно иного свойства. Когда шли репетиции «Вишневого сада» он писал Книппер (Ольга Книппер-Чехова, легенда МХАТа, жена писателя, – КР): «Я убежден, что ни Немирович, ни Станиславский до конца не прочитали ни одной моей пьесы, потому что это совершенно не то, о чем я писал».
Не люблю переосмысления. Зачем ставить, условно говоря, «Бориса Годунова», где действие происходит на помойке? Ну напиши что-то свое, если тебе интересен такой экстрим. И Пушкин, и Мусоргский писали о другом. Экранизация – очень сложная вещь. Это, по сути, перевод на другой язык. Есть вещи вообще не экранизируемые. Как, например, гоголевский «Нос». Сколько попыток было его инсценировать и экранизировать? Нос, который там фигурирует, – то он в мундире статского советника садится в дилижанс и отправляется в Ригу, то он в кармане полицейского вместе с табачными крошками, то он в пироге. Как только вы пытаетесь это визуализировать, это сразу теряет смысл. Когда вы видите, как огромный нос из папье маше в мундире и с ножками садится в дилижанс, все разваливается. Он превращается в сказочное «то, чего на белом свете вообще не может быть». В литературе масса таких вещей, которые совершенно непереводимы на другой язык так же, как поэзия.
Критик счастлив только в пустом зале. В переполненном он тоскует, потому что думает: «Это что же получается, я с быдлом на одном уровне? Если я сижу в зале один, все поуходили через 10 минут, а я до конца досидел, вот это кино для нас». У меня вообще с критиками плохие отношения, потому что я где-то публично вякнул, и это до сих пор упоминается, что любая критика – это рассуждения евнухов о любви. Евнух, служащий в гареме, ежедневно присутствует при десятках соитий, и ему кажется, что он все об этом знает. Значительно больше, чем все остальные. Кроме одной детали, которая у него отсутствует и без которой никакой достоверности быть не может.
Тут я сошлюсь на Леонардо да Винчи, который говорил, что в отвлеченных рассуждениях отсутствует собственный творческий опыт, без чего ни в чем не может быть достоверности. Высшие градации творческого ума появляются только в процессе собственной творческой деятельности. Если ты только наблюдаешь и оцениваешь со стороны, не имея ни возможности, ни способности хоть как-то к этому прикоснуться, то ценность этих рассуждений имеет значение только для тебе подобных. Во всяком случае я в жизни не видел никого, кто с детства мечтал стать кино- или театральным критиком. Как правило, это значит, что он попытался, не получилось – да не очень-то и хотелось.
У меня были предложения написать книгу. Но, боюсь, у меня не хватит терпения. Как говорил все тот же Лев Николаевич Толстой, «Гений – это графоман со способностями». Способности – не знаю, есть они у меня или нет, но графоманства, к сожалению, нету. Вставать в 4 утра и садиться за стол писать, ни дня без строчки – этим, увы, не одарен. А так, в общем, объективно понимаю, вспоминаю, с какими людьми повезло общаться – много, о ком и о чем можно было бы рассказать. Но вот представить себе, что я однажды сяду и начну все это записывать… Не знаю, может быть, и сподоблюсь.
К юбилею подхожу со смешанными чувствами: 80 лет – дата серьезная. Не могу сказать, радует меня это или пугает. Ну, дата и дата. Отмечать? Планируем в очень узком семейном кругу поплыть на пароходе на Валаам, Кижи, вот туда – прокатиться туда и обратно. Очень тихо и очень спокойно, без помпезного празднования. Такое вот придумали, и всем очень идея понравилась.
Завтра, 12 августа, 50-летие отметит Болдт. Аффлек-Болдт. МакГуайр Аффлек-Болд. Кейси МакГуайр Аффлек-Болд. Калеб Кейси МакГуайр Аффлек-Болд, ну или попросту Кейси…
Памятник Вере Васильевой откроют в Москве в день рождения великой артистки. Сама она долгие годы считала, что родилась 30 сентября,…
Куклы – вещь сколь безобидная, столь и жуткая. Ученые утверждают: это потому, что они слишком антропоморфную наружность имеют, не являясь…
Подборка трейлеров российских проектов, которые больше всего нас на уходящей неделе заинтриговали. Криминальные страсти по иномарке, полнометражное продолжение сериала про…
Культовая разговорная мелодрама Алексея Учителя «Прогулка» может получить продолжение. Шансы на это, по словам самого автора, довольно велики. Причем разговоры…
Видный корейский кинодеятель Пак Чхан-ук, трижды лауреат Каннского фестиваля, исключен из Гильдии сценаристов США. Причиной тому послужило неисполнение условий забастовки,…