Жан-Франсуа Рише: «Во Франции многие бы хотели, чтобы Нотр-Дам обрушился»

— Почему вы решили вернуть Видока на экраны?

— О нем уже было снято несколько фильмов (самые известные — «Скандал в Париже» Дугласа Серка и «Видок» с Жераром Депардье — прим. ред.), но ни один из них не воспроизводит его образ близко к его мемуарам («Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции» — прим. ред.).

— Его мемуары получили широкую известность в России уже в XIX веке, но имя Видока с подачи Пушкина стало нарицательным и использовалось в русском для обозначения стукачей.

— Стукач — это человек, который предает своих друзей. Видок своих друзей не предавал. Он раскрывал преступления и боролся с криминалом, идя по пути искупления. Да, он покупал свою свободу, но стукачом я его не считаю.

— То есть кадр с крысой в начале не несет символизма?

— Нет, я не думал о такой ассоциации. У меня там другой символизм: тараканы едят огрызки, крыса съедает таракана, человек убивает крысу, а его в потом в итоге убивает другой человек. Цепочка чуть не доходит до Наполеона. Всегда есть кто-то, кто тебя уничтожает.

— Видок вписывается в линейку ваших неоднозначных персонажей, которых сложно четко назвать положительными или отрицательными. Откуда такая любовь к криминальному миру? А еще, кстати, к выстрелам в голову?

— Мои персонажи умеют говорить «нет», и этим меня привлекают. Когда они говорят «нет», они стремятся к своей свободе, и тут начинаются их проблемы. Они умеют говорить «нет» своему социальному положению, умеют говорить «нет», чтобы его изменить. Я не люблю однозначных персонажей. Что касается хедшотов, то это чистый прагматизм. Если хотите выжить и умеете стрелять, то стреляйте в голову — человек явно не встанет.

— В вашем фильме будто бы чувствуется ностальгия по наполеоновским временам.

— В наполеоновские времена было лучше, чем сейчас. Это было время равных возможностей. Люди, которые окружали Наполеона, были из народа. Они добились своего положения стараниями и заслугами. Процветала меритократия — люди получали то, что заслуживали. Наполеон хотел объединить разные партии: богатых, бедных, аристократов, крестьян, монархистов и республиканцев. Он внушил им идею, что Франция важнее, чем разногласия между ними. Сейчас каждый сам за себя. Общей идеи нет. Если посмотреть на сегодняшнее окружение президента, то это далеко не люди из народа. Не все они заслуживают того положения, которое занимают. А вот все маршалы, окружавшие Наполеона, заслужили свое положение. Взять Фуше, которого у нас сыграл Фабрис Лукини. Он был жестким человеком. Наполеон его недолюбливал, но тот хорошо знал и делал свое дело — поэтому Наполеон держал его на посту главы полиции. Похожие методы использовал Шарль де Голле, который смог внушить всем идею, что Франция стоит выше всех политических партий. Он прекрасно находил общий язык с и коммунистами, и с правыми, и это работало.

— «Видок: Охотник на призраков» — ваш первый исторический фильм. Какие сложности это вызвало?

— Было непросто воссоздавать Париж эпохи Первой империи. Мы построили настоящие декорации, мало использовали цифровые эффекты и даже нашли булыжники для мостовой времен Наполеона I. Это дорого, конечно. Американцы, например, снимают Париж в Праге, потому что там дешевле. Но дело в том, что они снимают, например, про конец XIX века, а Прага похожа на Париж 1860-х. Мы, французы, смеемся над такими фильмами. К тому же, я патриот своей страны и предпочитаю снимать Францию во Франции, предоставляя рабочие места французам. Но если я буду снимать в России, то я буду пользоваться услугами местных компаний, а не поеду снимать Москву в Прагу.

— В Голливуде, надо думать, вы бы вряд ли уговорили продюсеров тратиться на мостовую.

— Там все работают по-другому. Продюсеры решают, куда и как тратятся деньги, а не режиссер. Все строго регламентировано, и сильны профсоюзы. Например, на съемках «Кровного отца» с Мелом Гибсоном я хотел снять один кадр в машине. Я мог снять его в одиночку, мне нужен был только оператор. Мы сели в машину и поехали вдвоем, и что вы думаете? Я оборачиваюсь, а за нами едут огромные грузовики с трейлерами, биотуалетами и прочей фигней. Съемки в США — это огромная неповоротливая машина, и импровизировать там гораздо сложнее. А во Франции существует система мастеров своих профессий, подход у нас более личностный, что ли. Но я считаю, что должен следовать правилам той страны, где работаю. Я не могу работать по французским правилам в Америке или в России.

— Слышал, вы хотите продолжить снимать исторические фильмы и даже задумали некую историю о франко-российских отношениях?

— Я давно хочу снять фильм о Второй мировой войне. Когда Германия завоевала Францию, а у французских пилотов не было самолетов, Сталин предоставил нам советские самолеты. Французы и русские организовали эcкадрилью «Нормандия — Неман», которая совершила немало героических подвигов. Во Франции легко найти деньги на какую-нибудь комедию, но военное кино запустить трудно. Может, российская сторона могла бы посодействовать. Хочется, чтобы такое кино выходило в мировой прокат, а не только у себя в стране.

— В России снимается очень много военных фильмов, так что у вас есть все шансы.

— Посмотрим, что выйдет.

— Вашим первым американским проектом стал ремейк культового фильма Джона Карпентера «Нападение на 13-й участок». Легко было с ним договориться?

— Вообще, тогда Карпентер неохотно продавал права на свои фильмы. Однако ему понравился мой фильм «Крэк 6-Т», и он согласился. Сложнее было сложно просто выйти на него и начать с ним переписку. Ремейк ему вроде понравилось. Он был одним из первых, кто его увидел, и сказал мне такую фразу: «Другое время, другая энергия, но тот же дух».

— На церемонии открытия ММКФ вы говорили, что изучали кино по работам Дзиги Вертова и Сергея Эйзенштейна. А из современных режиссеров вам кто близок?

— Я люблю классический подход к режиссуре. Те, кто хорошо знаком с классикой, умеют хорошо ее деконструировать. Например, мне нравятся Кристофер Нолан, Мел Гибсон и Клинт Иствуд. Они меняют план не из-за эстетических целей, а когда это несет смысл. Кино — это не видеоклип.

— Наверняка вас уже спрашивали, но о чем вы думали, когда узнали про пожар в Нотр-Дам.

— Эта трагедия затронула веру людей. Это чудо, что все вообще не обрушилось. Сейчас я вам покажу фотографию. (Показывает одну из фотографий, которую сделали пожарные, зайдя в собор). Все черное, а крест горит. Все разрушено, кроме креста. Во Франции многие воспринимают это как особый знак. У нас довольно остро стоит вопрос сохранения национальной идентичности, и людям кажется, что французская цивилизация исчезает. Многие восприняли этот крест как знак, что ее нужно спасти. Мы уже привыкли к виду Нотр-Дам и никогда не могли бы подумать, что это произведение искусства может исчезнуть. Теперь все осознали, что может. Во Франции часто говорят, что людям следует научиться уживаться вместе. Знаете, вы не услышите об этом из официальных источников, но в интернете можно проследить реакцию бывших мигрантов, живущих во Франции, которые действительно хотели, чтобы Нотр-Дам обрушился. Они обрадовались пожару, как ни странно. Этот пожар напомнил французам, что мы теряем свою идентичность.