«Тартюф»: Почти головокружительная вечеринка

«Тартюф» на сцене «Под крышей» начинается так буйно и рьяно, что, кажется, крышу эту вот-вот сметет. Жанр спектакля обозначен как «Трагифарс. Кино» и его пролог музыкой, драйвом и пестротой отсылает к началу фильма «Великая красота» Паоло Соррентино с его неистовым разгулом. Юбилей, 360 лет великой пьесе Мольера, чем не повод для бурного веселья?

Камерное пространство зала переосмыслено: зрители рассажены по обе стороны вытянутой в виде подиума сцены. Как на теннисном матче публика то и дело вертит головами вправо и влево, ведь по обе стороны здесь есть на что поглядеть. От края к краю движется внимание зрителя, из крайности в крайность бросает его спектакль: «Тартюф» в постановке Евгения Марчелли начинается с громкой радости, постепенно и неуклонно углубляясь в тихие печали одной семьи. И число 360 здесь не о ветхости пьесы и поднятых в ней проблем, а про всенаправленный (360°) угол обзора…

Первый акт разыгрывают на полу, усыпанном мишурой, блестками, конфетти и игрушками-пищалками, на которые то и дело наступают артисты. В атмосфере праздника без перерыва, ослепляющих огней стробоскопа и вереницы карнавальных костюмов чувство праздника притупляется. Эта вопящая вечеринка разыгрывается в густом черном задымленном пространстве зала, как пир во время чумы. На беспутства и бедлам с укоризной взирает героиня Ольги Остроумовой, чей один только взгляд и поза противопоставляются дискотечному угару. «Простите, а вы уходите?» – спрашивают у статной г-жи Пернель. «Мои проводы совершенно лишние!» – чеканно произносит она.

Во втором акте всех «обмишурившихся» вычищают: изобильность сменяется скудостью. После шальных празднеств наступает неминуемое похмелье и пустота. И только свято место пусто не бывает, его спешат занять ловкачи вроде Тартюфа (Виталий Кищенко), остро чувствующего запах наживы.

Двухчасовой спектакль с антрактом представляет собой театрально-психологическую лабораторию, в которой литературные персонажи интерпретируются с точки зрения сегодняшних реалий. Мольеровский текст, намеренно лишенный рифм, а значит, дистанции его восприятия, рифмуется здесь разве что с современностью. Суровую прозу жизни здесь не поэтизируют. Растянутый в пространстве (а в отдельных эпизодах и во времени) спектакль крайне поляризован.

В каждой сцене, даже любовной, здесь нагнетается противостояние, которое в финале венчается не чьей-либо победой, а «ничьей». Можно лишь с уверенностью утверждать, что зрители не в числе проигравших, наблюдая за игрой мэтров – Ольги Остроумовой, Виталия Кищенко, Валерия Яременко и будущих звезд. Так, Дарья Балабанова и Анна Михайловская уверенно и ярко существуют на сцене, прорисовывая тему женственности, перерождающейся в мужественность.

В «Тартюфе» женские образы выведены на первый план. Женщины здесь движут действие, придумывают выходы из затруднительных положений, манипулируют, страдают, борются, выгорают и, не желая жертвовать любовью, в итоге жертвуют собой.

Постановка намеренно очищена от мольеровских острот, пикантности, блесток афористичных фраз и эффектных артистических кунштюков. Вычищен из пьесы и религиозный компонент. Нет здесь ни памфлетности, ни обличительности, ни фрондерства. Здесь присутствует театральная острота иного рода. В центре сюжета – нравы и характеры, то самое «человеческое, слишком человеческое» со дна души, куда не проникает свет. От загульной ночи до ночи откровений и расплаты движется спектакль, в котором много разноцветных огней, но нет просветления.

От классической пьесы Мольера протягивается нить к бестселлерам психолога Эрика Берна: здесь и «Игры, в которые играют люди», и «Люди, которые играют в игры». Актеры разыгрывают мольеровский эпизод, а затем словно бы сами пытаются постичь мотивации своих персонажей, пробираясь через лабиринт слов и то и дело натыкаясь на очередной тупик. Не все эпизоды этого психологического сеанса равноценны, но сам режиссерский опыт по преодолению хрестоматийности и каноничности пьесы оказывается удачным.

«Все мы сопротивляемся», – говорит Эльмира о конфликте ума и сердца, мысли и чувства, желания и благоразумия, духовного и телесного, мужского и женского. При всей внешней сдержанности спектакля и отсутствии каких-либо откровенных сцен «Тартюф» в версии Марчелли получился очень плотским и физиологичным. Все возвышенные слова и мысли здесь разбиваются о земные человеческие порывы. «Небеса я беру на себя», – плотоядно говорит Тартюф-Кищенко, сбрасывая маску ханжи.

Пьеса Мольера здесь лишь отправная точка, а не путеводная звезда. Ревнители классики могут посчитать, что великий текст измельчен в «трагифарш», а не чуждые экспериментальным трактовкам зрители оценят, как изобретательно и актуально комедия превращена в психологический триллер. Без оглядки на мольеровскую эпоху, но в попытке вглядеться в день сегодняшний. Но как бы ни была далека от первоисточника театральная интерпретация Марчелли, в главном она верна авторской мысли: частенько те, кого выбирают образцами для подражания, на поверку оказываются образинами…

В финале спектакля расположенные друг против друга ряды публики символически соединяются стульями, на которых рассаживаются актеры, в какой-то момент становящиеся зрителями. Историю об обмане и лицемерии завершает судебный пристав (Алексей Шмаринов). Приводимый им в исполнение приговор справедлив и милосерден, но счастливый финал он не сулит. Может быть, потому, что высший суд у персонажей, да и у всех за ними наблюдающих, еще впереди?