«Отец»: Драма об играх разума и вывихнутом времени

Спецэффекты, операторские и монтажные кунштюки – на какие только ухищрения не идут создатели фильмов. Только вот насмотревшегося на своем веку зрителя многомиллионные бюджеты блокбастеров впечатляют порой больше, чем экранное зрелище. Стоит ли удивляться, что незабвенное «лучше меньше, да лучше», возродившееся в тренд less is more, доказывает свою правоту и в кинозалах.

Так, остро-лаконичный дебют «Отец» Флориана Зеллера продемонстрировал, что сокращение слов и образов до смысла ведет к увеличению кинонаград и успеха у публики. Драма о вывихнутом времени и играх разума, в которых мы обречены на проигрыш, блистательно и безжалостно прожита на экране Энтони Хопкинсом. «Отец» – бриллиантовая роль в алмазном венце актера: переливающаяся яркими гранями, она больно режет по живому.

Спектакли по пьесам Зеллера идут на лучших мировых подмостках. Киноязык, однако, отличен от сценического, а потому в соавторы был приглашен оскароносный Кристофер Хэмптон, выветривший из пьесы театральность. Дополнения внес и Хопкинс, наделивший персонажа своими именем и датой рождения. Но и без этих деталей очевидно, что это одна из самых откровенных киноработ, пробирающая до дрожи, как закадровая ария «Гения холода» Перселла из оперы «Король Артур».

Как король Хопкинс взирает из окна дома на вывеску «Авалон», напоминающую о легендарном острове, дарующем исцеление, куда был отвезен Артур после смертельной битвы. Проиграна и битва Энтони – болезнь сместила с трона его рассудок. Угасающий Лир и папа римский – две предпоследние «отеческие» работы актера достигают здесь пика. «Хочешь, покажу немного магии?» – спрашивает он, и «четвертые стены» рушатся, а дистанция между публикой и экраном сжимается, как сердце, до «слишком громкого и запредельно близкого».

Несмотря на схожесть тем, «Отец» не встает в один ряд с фильмами о болезни Альцгеймера а-ля «Все еще Элис». Ни романтизации беды, ни слезовыжималки. Невольно вспоминается «Юбилей ювелира», один из последних спектаклей Олега Табакова, где он сыграл роль неизлечимо больного, запертого в клетку собственной памяти.

Беспощадный реализм без натурализма здесь стиснут рамками пограничного пространства, заставляющего зрителя почувствовать себя в шкуре героя. Деформация сознания символически выражена на экране монументальной скульптурой Игоря Миторая – искалеченная голова, осколок, тоскующий по цельности. Что верно, а что искажено воспаленным рассудком, где манипуляция, а где благие намерения, станет ясно лишь в финале.

Дезориентация героя передана в оформлении интерьера, бросающем вызов восприятию: дом или дом престарелых, правда или правдоподобие. Два мира существуют одновременно, и зритель оказывается в замешательстве. Благодаря этой неопределенности драма обретает черты триллера. Звучит «Норма» Беллини, а нормальность жизни сбоит, и ком в горле разрешается пушкинским пожеланием самому себе: «Не дай мне бог сойти с ума»…