Сергей Безруков: «Все время идти правильно – скучно»

Сергей Безруков органичен во множестве ипостасей и везде востребован как мастер высочайшего класса, который полностью отдается своему делу и, кажется, не останавливается ни на минуту. Собственно, именно поэтому наш экспертный совет единогласно назвал артиста «Звездой года», вручая ему итоговую премию «КиноРепортера». Неудивительно, что Сергей Витальевич на разрыв, и мы его поймали в перерыве между съемками в Иране, выступлением в Болдино и открытием театрального фестиваля в Москве. Безруков раскрыл свои профессиональные секреты, рассказал об экшен-триллере «Август», который мы так ждем, о танцевальных импровизациях в «Плевако» и воспитании молодежи.

В студии, где готовится наша съемка, Сергей Витальевич материализуется почти незаметно, хотя, конечно, это не так: Безруков, который не приемлет в свой адрес обращение «звезда», но по всем параметрам под него подходит, – желанный гость в любом месте. Особенно если знать, насколько он загружен: позднее он признается, что не планирует давать новых интервью до поздней осени, а то и до зимы. Пока же Безруков разминается перед входом в кадр. Я выдерживаю почтительную дистанцию, пытаясь поймать его взгляд. Почти сразу терплю поражение: герой, привыкший к жесточайшему графику и буквально вплавивший профессионализм в собственную натуру, сконцентрирован исключительно на съемке. Понимаю, что, когда придет время интервью, его безраздельное внимание будет направлено уже на меня. Шанс уникальный, и пользуюсь им без остатка.

Вы сыграли капитана Алехина в фильме «Август». Это далеко не первая экранизация романа «Момент истины»…

— Да, в 1970-х эту роль играл Сергей Шакуров, причем сам он считает ее своей лучшей работой. Но мы, к сожалению, проект так и не увидели. Не понимаю почему. А так, конечно, экранизаций было достаточно. И одна из самых ярких – это «В августе 44-го». Сразу вспоминается классическая сцена на поляне в исполнении Евгения Миронова. Так или иначе, в голове всегда крутилась именно эта версия – из-за великолепного состава, крепкой истории и сильнейших актерских работ.

Сложно было абстрагироваться от нее?

— Когда работаешь над очередной экранизацией, оглядываться всегда вредно. Надо идти вперед и создавать что-то новое. Тем более что в основу «Августа» лег сценарий, написанный Сергеем Снежкиным по мотивам романа. Это дало нам ту самую свободу творчества. В качестве примера: в книге Владимира Богомолова ни разу не употребляется аббревиатура СМЕРШ (подразделение контрразведки, сокращение от «Смерть шпионам!», – КР). А в нашей версии она будет.

Не боитесь, что зрители будут сравнивать два фильма?

— Конечно, у людей моего поколения будет ревностное отношение: «Что вы еще нам покажете»? Ведь для многих эта книга была настольной. Да и сам фильм «В августе 44-го» – блестящий военный детектив про разведчиков. Но наша история – психологический триллер, связанный больше с персонажами, чем с обстоятельствами, в которых они оказались. Про обстоятельства все известно – дело все равно кончится той самой поляной и разоблачением. Поэтому перед нами стоял вопрос не что показать, а как. Судьбы конкретных людей и возможность заглянуть в их сознание – вот что меня заинтересовало. В прошлой экранизации Алехин был человеком из ниоткуда. Мы не знали, откуда он пришел, о чем думал, чего боялся. Его личной драмы в сценарии просто не было.

Зато в «Августе» сцена, когда ваш герой делает выбор между профессиональным и личным, оказывается невероятно пронзительной.

— Алехин – советский человек, для которого долг превыше всего. Тем более что за окном война и такие же люди со своими проблемами – говорить о личном просто нельзя, не ко времени. И когда он понимает, что по его вине заболела дочь и ситуация серьезная, он сам себя приговаривает. Потому что как отец был обязан спасти своего ребенка, защитить семью. А раз этого не сделал, то виноват. По сути, Алехин ищет смерти. Но он не может просто умереть. Хотя в русской армии стрелялись. Не знаю, сильная ли это черта характера, но мне лично это кажется достойным офицера. В сериале «Троцкий» я играл генерала Владимира Скалона, который не выдержал подписания Брестского мира и застрелился.

Честь офицера…

— Да, но Алехин хочет сделать это в бою. Выполнить задачу и умереть. И в лес со своей группой идет, понимая, что все они такие же смертники, как и он. Что каждый пойдет до конца. Другое дело, что сам он идет еще дальше. Думаю, многие задавались этим вопросом – почему он не попросил кого-то развязать или разрезать узел на этом мешке (те, кто читал роман, поймут, о чем я говорю). Элементарно, по технике безопасности – он же командир группы! Но Алехин вызывает огонь на себя, буквально кладет голову на плаху. Потому что не может себе простить, что практически погубил свою семью. Что это – самопожертвование, наказание, самобичевание? Не знаю. Это уже ближе к Достоевскому. Но мне эта история гораздо интереснее была актерски, потому что возникает психологизм. И понимание, что каждый из нас – это отдельный мир, разгадать который до конца невозможно. Алехин действует вне логики, нарушая все ее законы. По сути, идет путем самурая, планирует совершить харакири. Но перед этим наносит смертельный удар врагу.

Когда читали сценарий, сразу отмечали противоречия в характере героя? И как их разрешали для себя?

Не хочется даже представлять себя в такой ситуации. Потому что за детей я готов умереть, конечно. Если у тебя отнимают родных людей, родную землю, в крови вскипает благородная ярость, ты становишься неудержимым воином. И не мне судить Алехина. Думаю, решение в конечном счете будет за зрителем – насколько он оправдает его поступки. Ведь даже дочь, которая ему является, просит: «Не надо, папа, ты ни в чем не виноват». Наверное, для человека в любой ситуации главное – либо смириться и умереть, либо продолжать бороться. Научиться прощать. Научиться быть выше каких-то обстоятельств.

Тема прощения есть и в экспериментальной драме «Искупление», где вы тоже сыграли человека с перепаханным войной сознанием.

— В этом фильме война существует как данность, то, с чем человек приходит в историю. Мой герой загубил много душ. Да, он сделал это за мир, царя и Отечество, но при этом нарушил самую главную заповедь – не убий. Это Русско-турецкая война, и вера по ту сторону другая, но все равно это люди. И тут вопрос в том, насколько человек оправдывает себя и ищет способ замолить грехи. Потому что душа его неспокойна. Мне было интересно поговорить о душе. Это всегда полезно – о душе думать. Для этого занятия нет какого-то конкретного времени.

Вы очень органично существуете и в исторических проектах, и в современной тематике. Что помогает в первую очередь?

— Внимание к деталям. Любой исторический проект – это детали. Допустим, в сериале «Плевако» в кадре всегда подлинные вещи. Они рождают реальную атмосферу того времени. И в определенном смысле воспитывают артиста, меняя его отношение к происходящему. Ты словно переносишься в другой мир. Если все условно, то и эмоции будут условными. Хотя существует, допустим, условный театр, который я тоже очень люблю, но он требует серьезнейшей психологической работы. Такой процесс не всем подвластен, и это уже высший пилотаж, когда ты можешь работать и в бытовом театре, и в реалистическом, и в условном.

О том, что Безруков всегда знает, что и как хочет сказать, заметила еще на пресс-встречах в Губернском театре. Но при личном общении такая программность (разумеется, в лучшем смысле этого слова) приобретает неожиданную тональность: ощущаешь особую искренность, которую Сергей Витальевич вкладывает в разговор. Это обезоруживает – наблюдать, как перед тобой раскрывается человек такого масштаба. Тяжелее всего отводить от лица Безрукова взгляд: время ограничено, надо успеть обо всем спросить, и на часы мне приходится посматривать регулярно.

У вас с супругой Анной Матисон большое количество совместных проектов, где она выступает как режиссер, а вы как актер…

— Аня всегда предлагает очень неожиданные для меня как для актера работы. Не использует мое амплуа, не спекулирует на образах, которые уже были. Это всегда поиск, очень интересные процессы познания самого себя. Я выступаю за это бесконечное познание, развитие профессионализма, который, конечно же, с учетом уже сыгранных ролей и просто возраста превращает тебя в состоявшегося артиста. Но говорить о совершенстве в отношении самого себя некорректно и неэтично. Этот процесс нужно длить, пока есть такая возможность. Считать себя неидеальным – это правильно для актерской профессии.

А пробовать в профессии можно все?

— Наверное, да. Лишь бы это не претило твоим собственным внутренним ощущениям, твоей совести. Думаю, это самый главный критерий.

Но такая свобода ведь предполагает и выход за рамки профессии?

— До фильма «После тебя» я не думал, что вообще способен сыграть артиста балета. Я очень любил танец. В Школе-студии МХАТ был одним из лучших учеников. Но представить себе, что когда-то у меня будет такая роль! Аня во мне это увидела. Я ей благодарен, потому что это было совершенно неожиданно. И когда на Международном кинофестивале в Токио меня приняли за экс-премьера Большого театра и бегали за мной с криками: «Мистер Темников!», она мне шептала: «Не выдавай всех секретов, не говори, что ты Безруков, просто кивай». Я подыгрывал, и мне это было приятно. Или, допустим, она увидела во мне рокера в «Заповеднике». И благодаря этой работе по Довлатову у меня появилась группа «Крестный папа». На мое 45-летие мы дали большой концерт в «Крокус-Сити».

Звучит как детская мечта.

— Может быть, в далеком детстве у меня действительно мелькала такая мысль – выступать с гитарой на сцене. Петь как рок-звезда. Может быть, потому, что я увлекался нашим перестроечным роком, и какие-то мысли были – от «Наутилуса» до Цоя. Аня дала мне такую возможность. Я до сих пор выступаю. И совершенно по-другому себя чувствую, когда выхожу на сцену, хотя я и драматический артист. Внутри что-то происходит, это какая-то химия, которую сложно объяснить словами.

Вы придерживаетесь формального распределения обязанностей – режиссер главный, а актер – подчиненный?

— Нет! У нас хорошая совместная работа. Я супруге доверяю на сто процентов, поэтому ее замечания для меня очень ценны. Если ей надо, чтобы я сделал именно так, я сделаю. С другой стороны, когда я сымпровизировал танец в том же «Плевако», она специально выделила время на съемки. Вы же знаете, что такое тайминг в кино: если не закончить вовремя, начинаются переработки всей группы. И Аня специально сократила одну сцену, чтобы успеть снять этот танец. Он потом стал вирусным, и мы его внедряли практически в каждой серии. А я просто подсмотрел на YouTube элементы калмыцкого танца и добавил в импровизацию. Вот так это интересно зашло.

Долго раздумываете над новыми предложениями?

— Это всегда спонтанно. Я очень не люблю вопросов о творческих планах. Думаю, можно любого артиста спросить, и каждый скривит лицо и скажет: «Господи, начинается опять». Сейчас вроде бы раскрыли тайну…

Вы об иранском проекте?

— Да, идут съемки сериала «Трудно быть богом». Ранее я отказался от предложения сыграть в нем одну роль – сказал, что мне не совсем интересно, потому что нечто подобное уже делал. Сильно жалел, потому что проект крутой и команда замечательная. Через какое-то время на меня опять вышли и предложили уже другую роль – дона Кондора. И она мне очень понравилась. Мне все-таки повезло сниматься. Держим кулачки, надеюсь, все получится. Иран – это, конечно, совершенно другая планета, абсолютный Арканар. На острове Киш в августе до 60 градусов жары бывает… Мы снимали не при такой температуре, но все равно было очень тяжело. В раскаленной пустыне, среди песчаных скал, на палящем солнце. Прятались от него, конечно, но в этих шикарных костюмах, реалистичных и довольно плотных, находиться было практически невозможно.

Безруков отпускает еще пару ремарок об экспедиционных трудностях. В его глазах при этом неподдельный восторг. Он вообще, похоже, о процессе съемок и профессии может говорить не переставая.

Получается, творческую жизнь вы выстраиваете по принципу make time: выкроить один день там, другой – здесь?

— Да. Допустим, этим летом у меня пять проектов. И я целиком полагаюсь на своего агента, который к тому же еще и кастинг-директор. Это вообще серьезные люди, от которых много что зависит – могут и развести съемки, и свести. Бывает, звонишь и говоришь, что очень хочешь сняться. Ну раз хочется, значит, нужно попытаться. Я всегда говорю: «Надо сделать невозможное», но иногда невозможное действительно невозможно, потому что в сутках не 48 часов. К сожалению, приходится чем-то жертвовать. Знаете, как сердце кровью обливается, когда отказываешь? И самое главное – не обидеть, потому что отказываешь не потому, что не хочется, а потому что физически не хватает времени. С другой стороны, позже понимаешь, что уходит то, что, может быть, тебе и не надо было. Судьба тебя ведет.

Но в моменте все равно обидно?

— Что греха таить? Иногда даже ругаешься. Потом с годами переосмысливаешь ситуацию, которая произошла. И в личной жизни, и в творческой. И понимаешь, что так должно было сложиться. Если бы не случилось одно, ты бы никогда не получил чего-то другого. Никогда не надо сетовать на судьбу. Сдаваться сразу тоже не нужно, но, может, просто надо повернуть в другую сторону и там найдется нужный выход.

У вас есть такой пример?

— В проекте «Викинг», который мне очень нравился, мы с режиссером Андреем Кравчуком долго искали мой образ – было несметное количество проб. И я, честно говоря, совершенно отчаялся и искренне в какой-то момент сказал, что сдаюсь. И благодаря тому, что я все-таки это сделал, в моей жизни возникли совершенно другие проекты. Жизнь пошла иначе. Поэтому иногда, может быть, стоит от чего-то отказаться. Но тут мы приходим к замечательному слову «интуиция». Это то, чем все хотят обладать.

Очень созвучно со смирением.

— Смирение – одна из составляющих. Оно может быть предвестником того, что ты почувствуешь потом. Вообще актерская интуиция – это подарок. Если ты ей обладаешь, то практически не делаешь неверных шагов. Хотя все время идти правильно, очень скучно. Ровный полет в нашей профессии только вредит. Нужно спотыкаться, нужно падать, нужно подниматься. Это дает твоей эмоциональной памяти возможность постоянно быть в форме. Мы же играем на себе. И насколько мой инструмент идеальный, зависит от меня самого. Да, слишком тонкие струны могут лопнуть, и в этом опасность профессии. Поверхностно играть могут все, а по-настоящему проживать – только те, кто научился нырять и готов это делать. Потому что иногда это страшно. Выдержит твоя психика это погружение или нет?.. Именно из-за этого страха кто-то идет за техникой… Но это уже вещи, которые я объясняю своим студентам.

Кстати, о студентах! Вы фактически своими руками строите театральное будущее страны – работаете с молодежью, выводите ее на профессиональную сцену…

— Я много на себя не беру. Мне кажется, те, кто занимается театральной педагогикой, просто в какой-то момент понимают, что могут передать собственные опыт и знания. Судя по тому, как работают мои студенты, они меня слышат. Не всегда и не до конца выполняют поставленные задачи, допустим, в отработке неких техник, но им потом эти знания все равно пригодятся. Актерская профессия тем и уникальна, что вот так нырять из одного времени в другое, из измерения в измерение способен только актер. Все остальное – это либо домашний театр, либо костюмированный праздник. Я вижу, насколько люди других профессий любят наряжаться, им тоже хочется поиграть в маскарад. Но играть в нашей профессии бессмысленно. Если ты не веришь предлагаемым обстоятельствам, не подключаешься, то ты всегда одинаковый. Костюмы разные, а в тебе самом ничего не меняется. Но это же просто мечта – прожить другую жизнь! И вот как раз этому я учу ребят.

Причем не только в своей мастерской во ВГИКе, но и на фестивале «Фабрика Станиславского», куда приезжают студенты со всей страны, включая новые регионы.

— Да, есть Донецк, Белгород, Самара… Я лично отбирал каждого, потому что у человека все равно должны быть навыки, степень органики. Вложить что-то в него – значит дать возможность развиваться дальше. Это не начало пути, а промежуточный этап. И в этом большое отличие от набора первого курса, где на абитуриентов тоже смотришь строго, потому что в каждом должен увидеть что-то уникальное. Мне в этом смысле очень важно ощущение подключения. И поэтому я всегда прошу читать ребят то, что им хочется. У них еще недостаточно опыта, чтобы мгновенно переключиться, перейти от анекдота к серьезной прозе. Я избегаю этого клише – басня, проза, стихотворение, спляши, спой. Когда они делают то, что им самим нравится, видно драйв. Сразу попадаешь во внутренний мир будущего артиста.

Как режиссер вы всегда настаиваете на неизменности оригинального текста, но при этом выбираете интересные формы. Ваша «Капитанская дочка», например, решена в формате следственного эксперимента.

— Да, я намеренно сохранил пушкинскую прозу. Для меня это было важно, потому что перевод оригинала в диалоговую пьесу принижает достоинство Александра Сергеевича. Все-таки он – наше все. Его проза настолько точная и описательная, что добровольно лишаться этого богатства мне не хотелось. А комментарий за кадром или даже на сцене – это очень банальный прием. Формат следственного эксперимента органичен: допросы и следствие – это вся последняя глава. Еще сильно помогала история Пугачевского бунта в изложении самого Пушкина, которая дополнила этот ход. Аня, которая была автором инсценировки, даже в Ленинке (Библиотеке имени Ленина, – КР) была и очень много полезного оттуда принесла. Так что авторских придумок в спектакле минимум, просто очень серьезная проработка материала.

Другой пример – ваша версия «На дне», открывшая «Фабрику Станиславского». Действие перенесено из ночлежки прошлого в бомбоубежище будущего.

— На открытии фестиваля мы, так или иначе, должны показать то, что связано с именем Константина Сергеевича. Все-таки «На дне» – это была очень серьезная постановка МХАТа, ради которой Константин Сергеевич посещал те самые ночлежки. Представляете, что это такое? Прийти и посмотреть на реальных Баронов и Сатиных, а потом воспроизвести это на сцене? Это же такой андеграунд! Я посчитал, что для современных молодых ребят сложно окунуться в атмосферу начала прошлого века – слишком они далеки от нее. Да и прожить эту историю тем, кому 20 лет, невозможно. Поэтому возникла идея антиутопии: вместо прошлого отправиться в недалекое будущее.

Но текст остался прежним?

— Да, мы все еще рассуждаем о ценности человеческой жизни, о том, что вообще такое человек. Мы живем во времена уникальных технологий, искусственного интеллекта. У нас электромобили, мы общаемся по FaceTime. Для нас это норма, а для поколения того же Пушкина – чистое фэнтези. И тем не менее отношения людей – это абсолютное Средневековье. Человек, лишившись всех благ, оказывается таким же, каким и был. Возникают ревность, зависть, злоба, агрессия. И в этом есть сочетание с той самой ночлежкой начала XX века.

А как это сочетается с современностью?

— Мне недавно студенты рассказали, что в Ботаническом саду зарезали парня с операторского курса. Я говорю: «Это оно, понимаете? Мы с вами репетируем, а рядом человека убивают». Или объявляют опасность беспилотников. Спустя 80 лет мы опять говорим о фашизме, о тех уроках, которые не были заучены до конца. Мы вроде это все прошли, и тем не менее опять же садимся за парту. Люди, провоцирующие войны, хотят все отобрать, унизить, уничтожить. В нашем спектакле Лука передает Барону баночку газировки, найденную в разрушенном торговом центре. И это «все было у него, было». Потом – пачку долларов, которая уже ничего не стоит. Я хотел, чтобы ребята почувствовали это. И на секунду представили, что оказались там, где человек уже не звучит гордо. Мы говорим о гибели цивилизации. И это такое психологическое воспитание адекватности молодежи в современном мире. Чтобы они понимали, до чего мы можем докатиться и почему нужно тянуться к этому гордому званию человека. В своих мыслях, чувствах, эмоциях. В любви к ближнему.

Во время этого страстного рассказа становлюсь свидетелем уникального этюда: Сергей Витальевич лично разыгрывает эпизод с газировкой. В его руках ничего нет, но я слышу металлический щелчок и холодное шипение из только открывшейся банки. Мы смотрим на нее несколько секунд: Безруков с Бароновской алчностью, смешанной с упоением, я с изумлением и легкой грустью – слишком редко можно стать свидетелем подобной магии.

На десятилетии спектакля «Остров сокровищ» присутствовал класс вашей старшей дочери. Ваши дети за кулисами часто бывают?

— Конечно! Мне кажется, это даже правильно. Они должны видеть то, чем занимаются папа и мама. Более того, это еще и момент общения. Даже если ты в этот момент репетируешь или играешь спектакль, они рядом, и это ощущение, что вы все вместе, очень важно. Загадывать я не буду, но какие-то артистические задатки в них замечаю. И буду их развивать. Конечно, есть гены, которые так или иначе себя проявляют. Но они же еще нас копируют! Когда между собой играют, дурачатся. Иногда в них даже видишь себя – как сам когда-то обезьянничал.

На вашу малую родину, в Нижний Новгород, вы тоже ездили все вместе.

— Да, город очень преобразился по сравнению с тем, что я помню из детства. Великолепная Стрелка – очень молодежное, модное место. Совершенно потрясающий концертный зал, который гармонично соседствует с храмом Александра Невского. Я прям порадовался за Нижний! У моей группы было выступление на Чкаловском спуске – военные песни, шлягеры Высоцкого в рок-обработке. Это, конечно, особенное ощущение – выступать на родной Волге. Да еще в День Победы! У меня оба деда горьковчане, родственники приехали. Для меня было принципиально важно, чтобы мои дети побывали там. Это моя земля, земля их предков. Мы постоянно об этом с Аней говорим. Она с Ангары, из Иркутска. Это другая часть страны, и туда мы тоже ездили. Две малые родины у них.

А как правильно с детьми разговаривать про Родину и про патриотизм?

— Ездить, разговаривать, слушать. Они впитывают то, что ты сам слушаешь и смотришь. Это же не открытие какое-то. Личный пример всегда был, есть и будет. Если хочешь, чтобы твои дети не курили, – не кури сам. Вот и все. Важно рассказывать о своих бабушках и дедушках, кто они были, чем занимались, как воевали… Сейчас вот в Калининграде память моего деда увековечили: 56-я школа Балтийского района установила памятный стенд в честь тех, кто воевал там. Я им очень благодарен. Было очень трогательно: совсем юные ребята рассказывали о боевом пути моего деда и его товарищей, пели военные песни.

Как вам работается с поколением нулевых?

— Как режиссер скажу, что если ты много вложил в спектакль на репетициях, то дальше смело можно оставить артистов в покое и дать им возможность творить и, может быть, даже придумывать что-то новое. А что касается соцсетей, со мной работает команда, но почти весь контент я снимаю сам. Это несложно, потому что в жизни много переездов и каких-то событий. Сделать селфи не трудно, поклонники хотят знать о тебе гораздо больше, и это возможность вступить с ними в диалог. Более того, полезно с просветительской точки зрения: мне нравится знакомить других с тем, что интересно мне. Люблю живопись, архитектуру, природу, и когда делюсь своим опытом, то сподвигаю других полюбить то же.