Эдуард Бояков: «Есть запрос на искреннее обращение к зрителю, на разговор о самом главном»

Каким должен быть театр сегодня? Ярким, оригинальным, свежим. Одним словом – новым. Именно так и назвал свое детище Эдуард Бояков. Учредителю нескольких фестивалей и премий, основателю двух театров в июне исполняется 60, но, хотя Эдуард Владиславович и признается, что уже чувствует необходимость подвести какие-то итоги, планы на будущее у него грандиозные и самые разнообразные.

Новый театр… Такое название – констатация факта или вызов театральной общественности?

— И то и другое. С одной стороны, Новый театр – указание на некую свежесть. С другой – на новизну не календарную, а по сути. Новым временем именуют эпоху после Средневековья. Новой драмой называли течение, возникшее в начале XX века с Ибсеном, Чеховым, Метерлинком, а в конце – постсоветскую драматургию. Ну и так далее. Во все времена был запрос на поиск нового языка. Это естественное свойство человека – стремиться к неизведанному, к освоению новых территорий, в том числе и эстетических. И на этом пути можно совершить какие-то открытия, увидеть то, что никто до тебя не видел. Один мой друг, очень значительный поэт, в разговоре со мной как-то пошутил: «У меня есть огромное преимущество перед Пушкиным: он не читал Бродского, а я читал!»

Кстати, о Пушкине – вот уж кто создатель нового языка!

— Именно! Но и Бродский во многом тоже!

Что такое сегодня создать свой театр?

— Новый художественный театр невозможно создать, используя старые продюсерские модели. Так было и со МХАТом, который рождался в момент осознания Станиславским и его друзьями грандиозного запроса на новый язык, новую психологическую форму существования артистов. Их не устраивали имперские официозно-бюрократические статуарные театральные модели, которые пришли к нам из Европы. Эти правила и не учитывали революции, происходившей в сознании людей на стыке веков, во времена не только Чехова, но и Фрейда. Сегодня мы живем в новое время, но оно, как известно, делает круг. И мы тоже пришли к осознанию того, что очень интересно рискнуть оторваться от государственной опеки.

Смелое решение, учитывая, что даже самые крупные и именитые театры сидят на госдотациях.

— Наш проект поддержали несколько крупных предпринимателей. И это был ключевой момент для меня – невероятно эмоциональный, человеческое суперсобытие, когда после моего увольнения из МХАТа эти люди пришли и сказали: «Мы с тобой, давай делать новый проект!» Не скрою, я был очень растроган! То есть эта история не про спонсоров, понимаете? Она про человеческую ответственность, которую люди взяли у государства. Точно так, как когда-то Станиславский и Савва Морозов. Они ведь не переставали быть патриотами, организуя независимый общедоступный художественный театр.

С тем, что вы взяли у государства, разобрались. А что даете?

— Искусство не может существовать в вакууме, и, конечно, на нас влияют процессы, которые происходят во внешнеполитическом контуре. И кое-кто из наших артистов, тех, кто открывал театр, сейчас на фронте. Я в силу своего возраста пойти в окопы не могу: это было бы пацанством, дешевым романтизмом. Но то, что могу сделать для России здесь, – я делаю. А московский фронт на самом деле не менее важный, нежели донбасский, мариупольский или запорожский.

Ваш уход из МХАТ им. Горького очевидно был для вас достаточно болезненным, но, слушая вас сейчас, понимаю, что «нет худа без добра».

— Так оно и есть! Недавно мы сидели с народным артистом России Валентином Клементьевым, который, в отличие от меня, служил во МХАТе не 3 года, а 35 лет, и обсуждали наш новый проект по фантастическому роману Андрея Рубанова «Хлорофилия». Мы были настолько увлечены и восторженны, что смеялись и даже, можно сказать, хулиганили… И в какой-то момент Клементьев произнес: «Я последний раз себя так легко в институте чувствовал!» А я про себя могу сказать то же самое. Это такое счастье находиться здесь, в уникальном пространстве усадьбы Салтыковых – Чертковых, которое стало домом нашего театра! Вы сами сейчас прошлись по этим анфиладам и понимаете, что я ощущаю уже два года. Я не могу поверить, что мы в доме, где любили бывать Пушкин, Гоголь и Станиславский, где Толстой сочинял «Войну и мир», а Циолковский читал редкие книги, делая свои открытия… Здесь же была первая в Москве публичная библиотека. Ну и так далее по списку.

Я правильно понимаю, что спектакль «Лавр» – это ваш флагманский проект, своего рода визитная карточка?

— Для меня, наряду с фильмом «Русский крест», это главное на сегодня высказывание. Фильм «Русский крест» на Рождество посмотрели более 10 млн человек. Пять раз в течение суток его показали на 3 каналах – на главном государственном, православном и коммерческом, такой регистр. Каждый показ «Лавра» смотрят полторы тысячи человек, покупая недешевые билеты и, как вы сами описывали мне свои впечатления, аплодируя стоя… Могу вас заверить, это каждый спектакль повторяется. Чудо… И показатель не столько моего таланта, сколько того, что есть запрос на искреннее обращение к зрителю, на разговор о самом главном. А «Лавр» – спектакль о человеческой душе, о судьбе, покаянии, мучениях, спасении, радости, рождении человека, любви к женщине, потере…

Столь мощному высказыванию сложно соответствовать!

Если вы имеете в виду, что дальше, то просто не останавливаться! «Лавр» – радикальнейший ход, и в свое время я даже от Водолазкина (Евгений Водолазкин – автор романа «Лавр», – КР) слышал скепсис и сомнения. А потом он посмотрел спектакль… И несколько раз говорил мне про свои слезы, про радость и мистерию… А ведь все вокруг говорили про невозможность инсценировки.

А как вы на такое реагируете? «Вызов принят»?

— Ну, это заводит, конечно! Я всю жизнь с этим сталкиваюсь. Например, когда создавал «Практику», меня убеждали, что театр, где будут играться только современные пьесы, заранее обречен. А мы сделали самый модный театр Москвы. Нормальная история для меня. Видимо, я так устроен. (Улыбается.)

Это вторая инкарнация «Лавра». Спектакль при переносе на сцену Театра Российской армии претерпел какие-то изменения?

— Да, безусловно! Он стал еще мощнее, еще энергичнее. Понимаете, МХАТ им. Горького, где стартовала постановка, – советская модернистская архитектура, а ампир Театра Российской армии очень силен своей геометричностью. И вы помните, что декорации «Лавра», с одной стороны, очень минималистичные, а с другой – огромные по своим масштабам и имеющие прямое отношение к осевой симметрии – основе любой ампирной архитектуры.

«Лубянский гример», который играется здесь, в усадьбе, в этом сезоне тоже претерпел изменения. И даже сменил имя – теперь это просто «Гример».

— «Гример» – иммерсивный спектакль, он должен дышать! Это спектакль, который очень сильно завязан на зрителей. И если восприятие «Лавра» сколь сильное, столь и стабильное – стоячая овация, которую вы видели сами, мы наблюдаем каждый раз, – то восприятие «Гримера», не постесняюсь сказать, только растет. С каждым спектаклем люди все больше и больше радуются, что здесь оказались, что есть такое вот приключение…

Так в чем все-таки заключаются изменения?

— Настроение труппы! Иммерсивный спектакль дает возможность не воспроизводить рисунок роли как некий канон, а реагировать на зрителя. Я вижу, что ты сегодня пришел ко мне веселее, чем обычно. И я тоже тебя по плечу похлопаю: «Угощайся, братан!» И ты в ответ мне что-то дашь… Это же первые сезоны, мы только формируем труппу, и артисты растут, обретают уверенность, начинают существовать. И это сразу же передалось зрителям, они поверили!

«Лавр», помимо прочего, спектакль густонаселенный. В некоторых сценах одновременно задействованы несколько десятков артистов. Преимущественно молодых и, что нельзя не отметить, красивых…

— А в «Гримере» еще и составы! (Улыбается.) Вы же прошли лишь одним маршрутом, а их четыре! Есть зрители, которые приходят на другой маршрут, видят других наших девушек: «Ух, ничего себе!»

Как вы их набираете?

— Это совмещение творческого, лабораторного процесса со школьным. Опять же, ничего нового. Как только Станиславский построил успешный театр, первым же его действием было создание обучающих моделей. Театр без школы не может существовать. Поэтому у нас есть колледж и вуз при университете «Синергия», в наших сказках играют ребята 14–15 лет, которые планируют поступать в театральные вузы. И из них, я уверен, вырастут крутые артисты. Из некоторых – очень. Не буду сейчас фамилии называть, но через сколько-нибудь лет, Бог даст, мы с вами встретимся – напомните мне об этом разговоре, и я вам покажу программку: вот эта девчонка играла у нас в спектакле, а теперь она звезда.

У вас сейчас 10 спектаклей – мне кажется, очень неплохо для театра, которому всего полтора года. А какое количество постановок вы считаете оптимальным?

— Приблизительно 15 спектаклей, а потом уже должна начинаться ротация. Но в нашем случае эта цифра может быть чуть-чуть увеличенной, потому что мы играем на разных площадках. И сейчас мы начинаем огромную работу над спектаклем по роману Андрея Рубанова «Хлорофилия», который я уже упоминал. Это опять прыжок в неизведанное, невозможное. Когда-то я слышал, что нельзя поставить спектакль про русское средневековье, а теперь мы ставим спектакль, действие которого происходит в 2120 году в редакции самого популярного московского журнала. Такой вам спойлер. (Улыбается.)

Вы уже упомянули ваш полнометражный режиссерский дебют «Русский крест». Как вам заход на территорию кино? Поиграли и хватит?

— Кино, конечно, затягивает… Год назад была премьера «Русского креста», и я понял, что мне обязательно надо вернуться в театр, просто чтобы не потерять с ним связь. Но с другой стороны, в кинопроцессе я был все время, у нас сейчас есть очень серьезная кинолаборатория. Мы фактически студию делаем с группой предпринимателей – выпускников МФТИ. Исходим из того, что русскому кинематографу нужен свой путь, а не слепое следование в русле голливудской индустриальной логики. В противном случае мы неизбежно всегда будем на вторых ролях. Уже получил три очень сильных предложения. Мне прямо сказали: «Мы впечатлены «Русским крестом». Говори, чем хочешь заняться дальше, и мы делаем». Вообще без разговоров. Притом что «Русский крест» – фильм недешевый. И я ответил: «Давайте попробуем что-то сделать вместе, не для себя», потому тут мне интереснее быть продюсером, хотя свой режиссерский проект я запущу совсем скоро.

Есть театральные режиссеры – например, Виктор Шамиров, – которые снимают кино на основе собственных спектаклей. Очень удобно: экономишь время на кастинге и репетициях… Не думали, скажем, «Гримера» превратить в фильм?

— Теоретически да, но скорее в сериал! «Гример» – это многосерийный формат. Мы даже подумываем об этом на самом деле. Причем, помимо кастинга и репетиций, в данном случае есть невероятные декорации – никакой «Мосфильм» такого не сделает! (Смеется.)

Вам 16 июня 60 лет – красивая большая дата для человека, мужчины, творца. Вы в принципе склонны к рефлексии?

— Наверное, первый раз я подошел к моменту, когда понимаю, что нужно подводить какие-то итоги. Понятное дело, что промежуточные, сколько нам Господь отпустит, никто не знает. Но 60 лет – это время, когда уже нельзя разбрасываться. И конечно, уже надо думать о том, что сделано. Надо начинать заниматься архивом – не только в смысле бумажек, но и в смысле мозгов своих. У меня две книги вышли сейчас. Одна – моих разговоров с видными деятелями культуры, а другая – в соавторстве с фотохудожником Михаилом Розановым, огромный альбом, в котором я рассказываю о феномене монастырства. По этому проекту в июне в Третьяковке открывается большая выставка. И в перспективе будет еще одна книга – моя попытка сказать про то, как я понимаю свою жизнь.

Ничего себе планы! А в театре что-то будет?

Наверное, коллеги что-то делают – посмотрим. Но сам я фестиваль имени Боякова устраивать не собираюсь. (Смеется.) Друзья придут и сделают. Благо у меня столько друзей-музыкантов, что все будет – даже не сомневаюсь!