«Дядя Жорж» как собирательный образ лишнего человека

Лето, веранда, накрытый стол… Что может быть лучше, чем оказаться в компании добрых друзей и любоваться садом в старом поместье? Вот Желтухин мается в ожидании семейства Серебряковых, а его сестра Юленька мечется из кухни на веранду и обратно с пирогами: скоро прибудут гости, и в воздухе витает предвкушение веселого семейного праздника. Атмосфера легкости, однако, быстро сменяется душным и тревожным застольем, где не найдется ни одного счастливого человека, а любое блюдо будет оставлять привкус безысходности.

Эта летняя чеховская меланхолия – спектакль «Дядя Жорж» Сергея Газарова, который объединил два произведения Антона Павловича – «Лешего» и его финальную версию, пьесу «Дядя Ваня». Действующие лица практически те же, да и Войницкий, хоть и закрепил за собой совмещенное имя «дядя Жорж», остался прежним. Это все тот же  сожалеющий о несостоявшейся жизни человек, пребывающий в беспрестанном поиске смыслов. 

Он олицетворяет страх непрожитой жизни, сетует, что бежал от настоящей жизни, отвлекаясь на схоластику, а теперь столкновение с реальностью попросту уничтожает его: раньше надо было действовать, а теперь жить уже поздно. Эту роль блистательно исполнил Федор Лавров, для которого спектакль стал возвращением на театральные подмостки: актер почти 5 лет не появлялся на сцене.

Есть и другой центральный персонаж, которого мы в разных ипостасях застаем в обеих пьесах – Леший, которого сыграл Сергей Шнырев. Собирательный образ Хрущева и Астрова в его исполнении воплощает голос разума, единственный  луч света в царстве тьмы, которое затянуто беспрерывным сожалением. Леший работает врачом, неравнодушен к судьбе леса, который люди яростно истребляют, и более прочих похож на вневременного персонажа, которому найдется место и в классической пьесе, и в современном эко-хорроре.

Но обо всем по порядку. Место действия — пресловутая душная веранда, на которой плохо всем и каждому – от стареющего профессора Серебрякова (Юрий Васильев) до его юной дочери Сони (Ангелина Стречина). В сценографии художника-постановщика Александра Боровского, который решил пространство в локальной манере, простая холщевая занавеска разделяет пространство надвое, превращая зрителей в своего рода соседей главных героев. Мы словно наблюдаем за тем, что происходит на чужих лужайках.

При этом разделение не только физическое. Созданы, по сути, две зоны смыслов, одни из которых лежат на поверхности и считываются сразу, другие же, напротив, нужно извлечь из футляра, вытянуть на свет и, наконец, рассмотреть со всех сторон как следует, уже покидая театр после долгих аплодисментов.Этот дуализм заметен и в том, насколько по-разному в том, что касается интонации, ставятся отдельные сцены. Типичная чеховская тихая меланхолия соседствует с внезапным шумным застольем и громкими песнями цыган, выходящих на подмостки прямо сквозь зал.

Вообще, мотивы бытописателя Чехова в интерпретации Газарова обрели некоторую, хоть и понятную, но все же непривычную шоу-образность. Впрочем, если принять это как данность, ощущения эклектики не возникает: и живая музыка, и даже неожиданный вальс Елены Андреевны (Александра Мареева) и Сони встраиваются в полотно повествования совершенно бесшовно.

Каждый из прибывающих на дачу гостей, проходя эти две зоны, задерживается у стола, рассказывая лишь о себе и слушая лишь себя, колебля воздух, оставляя рябь на поверхности этого мутного озера – и ничего больше. Истории персонажей сплетаются, образуя единую формулу несчастности, где каждый вносит свою лепту в тоску другого. Дядя Жорж мучает молодую жену Серебрякова признаниями в любви, Серебряков мучает всех своим нытьем о подагре, Сонечка томится в вечных поисках новых эмоций…

Еще одним связующим звеном в действе становится Елена Андреевна – как живая иллюзия возможности (и одновременно, невозможности) счастья. Герои пьесы пребывают в состоянии перманентной влюбленности в нее и, кажется, свято верят – будь они с ней, непременно были бы счастливы, обманываясь и вводя в заблуждение окружающих.

Заявленный «человек в футляре» здесь – Серебряков, хотя кажется, что он своим закупоренным состоянием заражает всех окружающих. Но если присмотреться, становится очевидно: футляр то здесь есть у каждого, и порой такой глубокий, что даже если захочешь выбраться – не выберешься вовек. Это липкое, пугающее состояние передается, буквально перекидывается как зараза, в зрительный зал, и не сочувствовать героям уже невозможно.

Пусть постановка и называется «Дядя Жорж», на деле здесь два главных героя, два непростых пути развития событий и два противоположных способа реагировать на происходящее. Каждому – свое. И пока идет спектакль, оба варианта не трудно понять и принять: Чехов и спустя век все так же  актуален.