«Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен»: Фрагмент сценария

Черно-белая комедия 1964 года про пионерлагерь, уклад которого, казалось бы, должен выглядеть сегодня совершенно дико… Однако фильм Элема Климова поразительным образом остается и актуальным (а летние каникулы на подходе!), и смешным даже 60 лет спустя. Мы решили опубликовать по случаю юбилея одной из лучших детских картин первые страницы ее литературного сценария и не могли не отметить, что и на бумаге это по-прежнему смешно.

Взрослым, которые были детьми,

и детям, которые обязательно

станут взрослыми.

Арку венчает красное полотнище: «Добро пожаловать!» А чуть ниже прибита железка: «Посторонним вход воспрещен». Мы въезжаем под арку. С внутренней стороны на железке написано: «Самовольный выход не разрешается».

За аркой – главная аллея. Она широка, посыпана мелким гравием, когда идешь по ней, гравий хрустит, и всем слышно, что по главной аллее кто-то идет.

По обе стороны аллеи бордюр из цветов. Его прерывают установленные на равном расстоянии цементные постаменты. На каждом постаменте гипсовая скульптура.

Под каждой скульптурой на фанерке название.

Все скульптуры стоят парами: справа пионер с горном и слева пионер с горном, справа барабанщик и слева барабанщик. Под барабанщиком написано «Тревога», под пионером с горном – «Призыв». Дальше стоят пионер с голубем («Миру – мир!»), пионер с рюкзаком и поднятой ногой, будто он взбирается на гору («К вершинам!»), пионер с натянутым луком («В цель»). А затем снова пионер с горном, пионер с барабаном и так далее до самой трибуны с флагштоком, где по утрам начальник лагеря и старший пионервожатый принимают рапорты и произносят речи.

– Наш пионерский лагерь расположен в высшей степени на неудачном месте, – слышим мы голос Кости Иночкина и, словно коршун воспарив над землей, озираем лагерь с птичьего полета. – Слева сосновый бор без конца и без края – того и гляди кто-нибудь заблудится, справа река, подковой охватывающая всю территорию, – того и гляди кто-нибудь утонет. Не говоря уже про малинники в оврагах – того и гляди кто-нибудь объестся! В общем, за нами нужен глаз да глаз…

Камера камнем упала вниз и крупнейшим планом выхватила напряженно глядящий глаз. В зрачке отражалась река, точнее та ее часть, что была предназначена для купания пионеров и огорожена толстыми канатами.

Канаты шли от берега до буя, потом параллельно берегу к другому бую и снова к берегу.

Человек, которому принадлежал этот напряженный глаз, был атлетического сложения. Торсом, бицепсами и неподвижностью позы он напоминал Атланта, вроде тех, что украшают доходные дома конца прошлого века.

У другого буя в столь же напряженной позе стоял второй Атлант совсем не атлетического сложения, с длинной шеей и костистыми, покрытыми гусиной кожей плечами.

Глаз да глаз, точнее пара глаз да пара глаз, наблюдали за кишащими в воде телами. Тел было не так уж много, но акватория столь мала, что казалось – вода 

– Это наш физкультурник. (Камера остановилась на атлетическом торсе.) Да не этот… Это завхоз. А физкультурник тот… (Камера поспешно перескочила на длинношеего.) Ребята зовут его Гусем. Летом он работает физкультурником, а зимой учится на скульптора-монументалиста, и все эти пионеры вдоль аллейки – дело его рук.

Последние песчинки проскочили через узкую горловину песочных часов, и пожилая женщина в белом халате, надув щеки, что было сил свистнула в четырехтрубчатый судейский свисток.

…Атланты дрогнули и двинулись к берегу. И удивительным образом вода за ними очищалась от детей. Ни одна голова не оставалась за той незримой чертой, что соединяла двух Атлантов. Впрочем, скоро черта эта стала вполне зримой. А потом и вовсе превратилась в волейбольную сетку, прикрепленную концами к двум шестам. За эти-то шесты завхоз и физкультурник по прозвищу Гусь выволакивали на берег сетку, словно рыбаки невод.

Выдворив всех купальщиков на сушу, Атланты побили себя по ляжкам, как извозчики в стужу (а день, к слову, был очень жаркий), и вернулись на исходные рубежи.

– Третий отряд, в воду! – скомандовала докторша и, свистнув, перевернула песочные часы.

Ребята с воплем ринулись в реку. Вода снова закипела. На берегу осталась длинная шеренга тапочек.

Вожатая Валя и дежурная по отряду Митрофанова тут же принялись пересчитывать ребят: вожатая – по головам (что было почти невозможно), а дежурная – по тапочкам (что было значительно легче – тапочки стояли на месте, а головы, как поплавки, когда клюет, то скрывались под водой, то выскакивали вновь).

– Пятьдесят три штуки, – закончила подсчет Митрофанова и, с трудом протолкнув мысль сквозь зной, растерянно произнесла: – Двадцать шесть с половиной пионеров.

Но спохватившись, что результат нелеп, поспешно принялась пересчитывать.

И по мере того, как пересыпался песочек, вожатая Валя, пересчитывавшая головы, и дежурная Митрофанова, пересчитывавшая тапочки, все убыстряли и убыстряли темп.

С другого берега купались деревенские. Они брызгались, мерили дно, хватали друг друга за ноги – словом, вели себя крайне безобразно. Потом вдруг вскочили и, словно стая мальков, устремились наперегонки куда-то на середину реки.

– Вот увидите, – сказала одна из вожатых, – эти деревенские нам всю дисциплину подорвут.

– Дисциплина что, – сказала докторша. – На том конце деревни, говорят, коклюш был. Надо всячески оберегать наших от контактов.

Вожатые согласно закивали.

– Я с ужасом жду воскресенья, – продолжала докторша. – Мало того, что приедут бациллоносители из города, не миновать еще и бациллоносителей из деревни. И зачем только товарищ Дынин затеял этот карнавал?

– Точно, – подтвердила длинноногая вожатая, отрабатывая босыми ногами на траве движения чарльстона. – И без маскарада хватает.

– Что и говорить, – серьезно сказала Валя. – Куда лучше, если бы лагерь был расположен на необитаемом острове…

Докторша сочувственно склонила голову.

– …разумеется, не окруженном водой, – насмешливо закончила Валя.

– Что? – опешила докторша.

Но тут докторша заметила, что песочек давно пересыпался, и истошно засвистела. Посиневшие Атланты двинулись к берегу. Валя быстро считала по головам выходивших из воды ребят.

– Господи, – сказала она. – Можно голову потерять.

– Что случилось? – обеспокоилась докторша. – Одну голову потеряли.

– Наденьте тапочки! Пусть все наденут тапочки! – закричали вожатые.

Вмиг тапочки были разобраны.

Лишь одна пара сиротливо осталась на траве.

Докторша подняла тапочек. На внутренней стороне чернильным карандашом было написано: «Иночкин Костя, 3-й отряд».

Перепуганные Атланты суетливо выбирали волейбольную сетку. Вздох ужаса пронесся по шеренге вожатых: посреди сетки зияла дыра.

– Вырвался! – дрожащим голосом сказал Гусь.

– Ушел! – сказал завхоз.

– Три-четыре! – скомандовал начальник лагеря товарищ Дынин, он с биноклем в руках стоял на пригорке, и все – и дети, и вожатые – закричали:

– И-ноч-кин!

– Три-четыре!

– И!.. Ночь!.. Кин!..

– Вот он! Вот он! – закричал толстый мальчик Шарафутдинов.

– Где? Где? Что ты выдумываешь?

– Ничего я не выдумываю. У меня зрение как у орла! – сказал Шарафутдинов.

Дынин поднял бинокль.

***

Деревенские плыли наперегонки. Течением здорово относило, и ребят прибило на тот берег, к кустам. Выбравшись на сушу, они повернулись спинами к реке и принялись выжимать трусики. А по голому заду поди отличи, кто городской, а кто деревенский.

– Который?.. Который?.. – волновалась докторша.

– Да вон он!

– И!.. Ночь!.. Кин!..

Но Иночкин не слышал. Он сосредоточенно смотрел вдаль.

На заливных заречных лугах, просторных как небо, мчались наперегонки восемнадцать жеребят. Они то скакали, как зайцы, то, взвившись на дыбки, шли на задних ногах, как люди, то встряхивали головами, точь-в-точь как выскочившие из воды мальчишки.

Ой, до чего ж весело было на них смотреть!

– И!.. Ночь!.. Кин!..

И Иночкин обернулся.

– Это я. Это меня зовут Костя Иночкин. Это я уплыл с деревенскими на тот берег. Я очень хорошо плаваю. Не верите?

Фигурка прыгнула в воду и хорошим кролем пошла к нашему берегу.

– Эту речку я могу переплыть сто тысяч раз. Без отдыха! Год могу туда-сюда плавать, если, конечно, зимой ледокол будет передо мной лед рубить. Я холода не боюсь. Я вообще ничего не боюсь.

– Смельчак какой нашелся! Ничего не боится! А если бы ты утонул, кто бы отвечал?

Костя молчал. Он стоял перед линейкой, а с трибуны его отчитывал начальник лагеря товарищ Дынин.

– Когда я был маленьким, я тоже отдыхал в пионерских лагерях. Нам тогда приходилось туго: спали в самодельных шалашах, готовили пищу на костре, сами таскали воду – очень были не устроены в бытовом отношении. А теперь – оглянитесь кругом! Какие корпуса для вас понастроили – здравница! Какие газоны разбили! Водопровод! Телевизор! Газовая кухня! Цветники! Парники! Мероприятия! Отдыхайте, набирайтесь сил, растите – все для вас! Вы хозяева лагеря!.. От вас что требуется? Дис-цип-лина!.. Я категорически запретил переплывать на тот берег и контактировать с деревенскими. А Иночкин нарушил мой запрет – переплыл и контактировал.

– А в деревне коклюш, – добавила докторша.

Ребята зашумели.

– Третий отряд! Разговорчики! Берите пример со второго отряда!

– Кто поручится, – вопрошал Дынин, – что Иночкин теперь не несет в себе заразу?

– Наверняка несет, – жестко сказала докторша.

– И это не первое нарушение Иночкина. В день приезда он фехтовал на палках, а вслед за ним все стали фехтовать, даже девочки. Ночью под одеялом он зажег фонарик и читал книгу. И все стали читать книги. А сегодня переплыл на тот берег. Что же, теперь все будут плавать на тот берег?..

– Ну что он такое говорит, – шепнула Валя стоявшей рядом вожатой второго отряда.

– Молчи и учись. Им, – мотнула она головой в сторону ребят, – палец покажи, они всю руку оттяпают.

– Более того, – продолжал Дынин, – в вещах Иночкина обнаружены лески, крючки, поплавки. Это, как вы думаете, для чего?..

Костя стоял перед трибуной. Взгляд его следил за пролетавшим высоко над лагерем звеном реактивных самолетов. Сверкнув золотыми искрами в какой-то фигуре высшего пилотажа, самолеты разом взвились, и только тогда пришел звук. Дынину пришлось напрячь голос:

– Картина складывается отрицательная. Я издал приказ об отчислении Иночкина.

– Ну за что же? – тихо сказала Валя.

– Ох и настроеньице у тебя, – покачала головой вожатая второго отряда. – С такими настроениями всю работу в отряде завалишь. По одному стукнем – полсмены порядок.

– А потом? – спросила Валя. – По другому стукнем?

***

– Купишь ему билет, – наставлял Дынин лагерного завхоза, – посадишь на электричку, и пусть едет.

И ГАЗ-69 заскакал по неровной дороге.

Костя, держа на коленях чемодан, сиротливо сидел, зажатый нагло развалившимися на мягком пружинном сиденье пустыми молочными бидонами. Казалось, бидоны неохотно потеснились, чтобы дать мальчику примоститься.

***

В пустой столовой было гулко, как в бане. Дынин сидел за столом, покрытым немыслимо чистой клеенкой. Перед ним стояли алюминиевая кастрюля и круглый никелированный поднос с пирамидой перевернутых сверкающих стаканов. Дынин зачерпывал половником в кастрюле, ловко, не капая на клеенку, наливал себе компот и с удовольствием пил.

– Хочешь компоту? – предложил Дынин, когда Валя подошла к столу.

– Нет, спасибо, – сказала Валя. – Товарищ Дынин, чем больше я думаю об Иночкине, тем несправедливее мне кажется ваше решение.

– А ты меньше думай.

– Нет, серьезно. Ну что он такого ужасного сделал?

– Ты какой год в лагере работаешь?

– Ну, первый.

– Так, – сказал Дынин и налил себе еще полстакана. – Компоту хочешь?

– Нет!

– Ты чего добиваешься?.. – Дынин сделал из пальцев решетку и лукаво взглянул через нее на Валю. – Этого?

– Загубили парню лето, – сказала Валя и, поглядев Дынину прямо в глаза, попросила: – Товарищ Дынин, верните Иночкина. Я за него отвечаю. Ну, честное комсомольское слово, ничего не случится.

– Ты об одном Иночкине хлопочешь, а у меня таких Иночкиных – двести шестьдесят три… А за тебя саму отвечать надо. Ну, хватит, хватит. Компоту хочешь?

Валя помотала головой.

***

Машина набрала скорость, и бидоны, недовольные непривычным соседством, принялись ворочаться, шевелиться, брюзгливо дребезжать, вытесняя непрошеного гостя.

Костя попытался было вступить с ними в борьбу, заерзал, расставил локти. Но бидоны так навалились на него железными боками, так злобно лязгали откинутыми крышками и так больно тюкали его по темени лужеными ручками, что Иночкин решил не связываться.

– Черт с вами, – сказал он и сполз на пол, где беззлобно покряхтывала пустая корзина для овощей.

***

Костя поднялся по лестнице и остановился перед дверью. Запел звонок. Дверь отворилась. Увидев Костю, бабушка схватилась за сердце:

– Ты меня в гроб вгонишь! Тебя из лагеря выгнали, да?

Костя кивнул. Бабушка упала и тотчас умерла.

Хоронили бабушку ее друзья-пенсионеры. Их было числом более девятисот. Под звуки оркестра гроб несли на руках празднично одетые старики и старухи. На Костю все смотрели с глубокой укоризной, и ему было невыносимо тяжело идти в толпе пенсионеров.

Речь над могилой держал бородатый дед – чемпион Советского Союза по старости. Он сказал:

– Этот мальчик по имени Костя убил свою бабушку. Семьдесят восемь лет никто не мог вогнать ее в гроб, а он смог.

И все более девятисот пенсионеров невыразимо печальными глазами посмотрели на Костю и заплакали. И Костя заплакал.

– Ну чего сопли-то распустил? Прежде надо было думать, – сказал завхоз. – Вот билет, садись и жди. Скоро электричка подойдет. А мне с тобой канителиться некогда.

– Нет, ехать в город, ехать на убийство – невозможно!

***

Поздно ночью усталый вернулся Костя в лагерь.

Он остановился у калитки и содрогнулся. Это не его приглашало добро пожаловать красное полотнище. Это ему, постороннему, вход запрещали черные буквы на железке. Ох, до чего ж паршиво быть посторонним!..

Костя горько вздохнул и на цыпочках вошел на территорию лагеря.

Темнота была жуткая. Бесшумно летали летучие мыши, в разрывах облаков мерцали звезды.

Хруп, хруп, хруп – хрустел под ногами гравий. Ветер гнал по черному небу рваные облака. Тени скользили по ярко белевшим гипсовым статуям пионеров. Казалось, что статуи враждебно поворачиваются вслед Косте Иночкину.

И Иночкину представилось, что барабанщик забил тревожную дробь, что горнист прогудел сигнал, что голуби мрачно урчат ему вслед и хищно щерятся, а пионер-альпинист замахнулся веревкой и поднятой ногой норовит садануть Косте по шее.

Костя шарахнулся.

Хруп, хруп, хруп – гремел под ногами гравий, трещали барабаны, выли горны, рычали голуби… Что-то черное надвигалось на Костю. Ближе, ближе, ближе! Что это? Да это же трибуна застлала от него весь мир.

Костя заелозил ладошками по шершавым доскам. Вертушок.

Дверца.

Черное подтрибунье.

Костя юркнул туда, захлопнул дверь, и вертушок сам собой повернулся.

Тэн-н!.. Киу-у! – запела спущенная стрела. – Пэк!

Но Костя уже был в безопасности.

Надпись на экране:

«Так Костя Иночкин перешел на нелегальное положение».