Интервью с Антоном Хабаровым: «Мне нравится женский взгляд на кино»

Антон Хабаров очень избирателен в ролях, зато в каждую он действительно вкладывает всего себя. И именно поэтому любой новый проект с его участием публика ждет затаив дыхание. Март выдался для артиста насыщенным: в Московском Губернском театре премьера – «Дон Жуан. Новый миф», а на Первом канале – продолжение «Казановы». И Хабаров в очередной раз доказывает, что мастерски умеет использовать свою фактуру и не боится показаться смешным. Пять лет назад «КиноРепортер» вручил Антону премию «Событие года» именно за потрясающие перевоплощения в «Казанове», а теперь не упустил возможность подробно поговорить с актером о новых работах, творческой эйфории и обаянии зла.

«Дон Жуан. Новый миф» – ваша первая театральная премьера за несколько лет. Соскучились по новому материалу на сцене?

— Очень соскучился! Я стараюсь выбирать хорошие проекты, в том числе и в кино, но сейчас редко можно встретить такую глубину, как у Мольера, Чехова, Достоевского. Классическая интерпретация как-то не в моде. И конечно, я соскучился по театру, где огромное значение имеет выразительность слова и жеста, внутренний мир героя.

Контакт с режиссером спектакля Максимом Меламедовым сразу сложился?

— Когда я познакомился с Максом, то понял, что мы нашли друг друга. (Улыбается.) В «Дон Жуане» он придумал абсолютно все. Конечно, Макс отталкивался от нас, актеров, но это в первую очередь режиссерский спектакль. Впервые в жизни у меня ощущение, что сама постановка это отдельное действующее лицо. Вот мы с Мишей Шиловым (исполняет роль Сганареля, – КР) играем какую-нибудь сцену, идет круговая смена декораций, и мне кажется, что само пространство оживает. Я, быть может, эзоповым языком говорю, но у нас много мощных элементов – колокол, счеты…

…Которые в какой-то момент начинают звучать словно биение сердца.

— Да! В общем, мы сами в восторге от того, в какой системе координат находимся. Никто и не представлял, каким все будет. Когда ты репетируешь в зале, то колоколом служит обычный стул. Ширма в исповедальне – просто деревяшка, обтянутая черной тканью. В общем, очень буднично. А когда мы увидели декорацию, то поняли, какие смыслы Макс закладывает во все это. И конечно, я просил, чтобы он беспощадно со мной репетировал, делал замечания, как и всем. Даже больше, чем всем, потому что такая роль, как Дон Жуан, не терпит премьерства.

А как вы переосмысляли образ главного героя? Этому мифу ведь уже три с половиной столетия.

— Мы начали готовиться за год до официальных репетиций. И мы почти каждый день списывались, созванивались, обсуждали материал. Много говорили о «Дон Жуане», перечитали все, что только можно, походили по московским спектаклям.

Нашли какие-то точки пересечения?

— Самая близкая для нас версия, такой камертон – это спектакль Анатолия Эфроса. У него еще была постановка «Продолжение Дон Жуана» по пьесе Эдварда Радзинского, но я говорю именно про мольеровский, где Сганареля играл Лев Дуров, а Дон Жуана – Николай Волков. Еще был второй состав – с Леонидом Каневским и Михаилом Козаковым. К сожалению, сохранились только отрывочки из спектакля. И еще удивительно играл Дон Жуана Александр Анатольевич Ширвиндт в телеверсии эфросовского спектакля. Я никогда его таким не видел – уникальные ритм и наполнение.

При этом у вас «Дон Жуан» получился ни на что не похожим.

— Я долго пытался определить образ спектакля для самого себя. И понял, что у нас собралась уникальная команда, задача которой донести до зрителя стакан с определенным смыслом. Не расплескать его по дороге, не уйти в актерский эгоизм, в пустое развлечение. И тогда получается очень честный диалог с залом. И возникают удивительные реакции. (Улыбается.)

Сложно не реагировать, когда на сцене вдруг разыгрывается абсолютно фарсовый эпизод «Сказка про козла»…

— Да, для меня это праздник! Я могу за своим ростом, данными, голосом – я же их прекрасно осознаю – вдруг сломать себя. И я сознательно в это иду. Мне нравятся характерные роли, я долго их добивался. На артистов все равно навешивают ярлыки. И в этом смысле мне повезло. Мне драму играть полегче, чем вот такой детский утренник. Прыгать козликом с рожками совсем непросто. Но когда у меня получается, когда я слышу, что залу это нравится, для меня это огромное счастье. А сколько еще идей не вошло! Я на коленях бегал туда-сюда, копытцами стучал из стороны в сторону. В конце концов мне сказали: «Хватит, и так достаточно». (Смеется.)

А ведь вам во время спектакля приходится еще и держать лицо!

— Тут дело в сверхзадаче. Условно говоря, тебе нужно довести зрителя из точки А в точку Б. И когда ты понимаешь, что зал слышит, какую историю ты рассказываешь, отмечаешь про себя: «Отлично, идем дальше». Тем более что после веселой части сразу начинается часть философская. Но стоит рассмеяться – и диалог со зрителем прервется. Это как выйти из комнаты в самый интересный момент и оставить человека одного минут на пять. В каких-то спектаклях так делать можно, это даже оживляет зал. Но в «Дон Жуане» – категорически нельзя.

У вас вообще очень трепетное отношение к театру.

— Да, я очень люблю театр, и, может быть, сейчас эти слова прозвучат немного пафосно, но театр – это моя миссия. Деньги я зарабатываю в кино, в театре я все-таки служу. Я щепкинский выпускник, и наш девиз – «Священнодействуй или убирайся вон!». Поэтому я менял три театра подряд, пока не нашел свой, где могу разговаривать с людьми о каких-то масштабных вещах.

Одну из ролей в «Дон Жуане» играет ваша супруга Елена. Притираться не пришлось?

— С Леной мне всегда легко работать, потому что мы выпускники одной школы. Нам всегда есть что друг другу сказать на сцене, и это здорово.

А домой работу не забирали?

— Обычно стараемся после репетиций ничего тяжелого дома не обсуждать, но, конечно, какие-то сцены репетировали. Прекратить это невозможно.

А как быстро сложился остальной актерский состав?

— Максим отобрал весь ансамбль, с Мишей Шиловым я его познакомил сразу, потому что мне давно хотелось с ним сыграть, и у нас есть некая актерская химия. Мы с ним много общаемся, и часто наши разговоры напоминают разговоры Дон Жуана и Сганареля. И Сергей Безруков тоже очень хотел, чтобы у Миши была роль, достойная его таланта. Сергей Витальевич в этом смысле уникальный художественный руководитель – он спрашивает: «Что ты хочешь сыграть?» Где и когда вообще такое было?

Одновременно с «Дон Жуаном» на Первом канале состоялась премьера второго сезона «Казановы». И я просто не могу не спросить про ваше отношение к амплуа героя-любовника.

— Я не воспринимаю этих персонажей как героев-любовников. Казанова, например, мелкий жулик и изначально израненный человек. У него тяжелая судьба, он мстит бросившей его в детстве матери, не верит в любовь. Если вдуматься, с этим парнем произошло большое несчастье. Дон Жуан – вообще трагическая фигура. Ну да, он герой. Да, он любовник. Но это человек, который настолько закостенел в грехе и тщеславии, что считает, что ему и смерть подвластна. При этом потрясающая мораль Мольера подходит и к Казанове: за самыми красивыми словами почти всегда стоит ложь. Не бывает ничего идеального.

Я говорю и про внешнее проявление амплуа – например, ваши герои часто появляются без рубашки. Вам комфортно в таких сценах?

— Если бы мне на какой-нибудь встрече со зрителями предложили снять рубашку, я бы наотрез отказался и вообще посчитал бы эту просьбу унизительной. Что, поговорить больше не о чем? (Смеется.) Другое дело, когда ты уже находишься в материале и понимаешь, что тело – твой инструмент. Например, в «Дон Жуане» герой раздевается, чтобы уничтожить молодых девчонок, только что обручившихся. Его задача – доказать Сганарелю и себе, что он на это способен.

Природа манипулятора часто вредит и ему самому. Например, в продолжении «Казановы» герой и сам запутался, где начинаются его чувства и заканчивается «ремесленный талант».

— Здорово, что вы это увидели! Я так и старался играть. Вообще, возникает очень много споров, и моя точка зрения даже расходится со зрителями (и это нормально). Я считаю, что этот человек не способен любить. Он так и не научился этому за два сезона. К тому же в новых сериях он переживает определенный кризис. Все-таки два года быть в розыске и прятаться – это очень тяжело. Он может не так сильно рефлексировать, как другой человек, оказавшийся на его месте, но он в растерянности. Это жуткое состояние. И ладно я! Ведь сам Юрий Ладжун, его прототип, который обманул более 60 женщин, так жил. Я несколько десятков раз пересматривал фильм про его поиски, записи его допросов. Пытался вглядеться в него, но так и не понял, что это за человек.

В новых сериях прослеживается явное предостережение…

— Этот момент мы тоже закладывали – и в режиссерских замечаниях, и в монтаже, и в изображении. Потому что невозможно было сделать второй сезон таким же, как первый. Герой все-таки развивается, растет. Но мы говорим об этом очень тонко, намеком. Потому что в первую очередь это действительно авантюрный ретродетектив, который должен поднять настроение. Это другого качества кино, по которому, как мне кажется, люди очень соскучились. Лично я подустал от тяжелого социального кино. Его очень много, и оно отличное. Но хочется уже, чтобы и хорошее настроение было.

При этом ваш следующий проект – сериал «Бессонница», где вы играете следователя, застрелившего подозреваемого.

— (Смеется.) Ну да, мне захотелось уйти от роли героя. Я всегда стараюсь выбирать роли с хорошим внутренним наполнением, а там – человек, который мучается чувством вины за случайное убийство подростка. Но рассказано это очень аккуратно, без чернухи. Я на нее не соглашаюсь. Хотя после «Казановы» мне часто предлагали сыграть маньяков.

Получается, Теда Банди от вас не ждать?

— Ни в коем случае! Я считаю, что об этих людях вообще не надо разговаривать, не надо увековечивать их имена. Для меня это чистая спекуляция, зарабатывание денег.

Для вас имеет значение пол режиссера? «Бессонницу» сняла женщина, что несколько неожиданно, учитывая мрачный сюжет.

— Я вам так скажу, если женщина – оператор, то мне очень нравится. Вообще, мне нравится женский взгляд на кино, и я сейчас не кокетничаю. Есть такая фраза – чем дальше от артиста роль, тем она ему лучше удается. И это абсолютная правда. Только по-настоящему добрый человек – при условии, что он талантлив, – может сыграть отъявленного мерзавца. Если он злой, он никогда не сыграет зло. Потому что он не понимает, как зло выглядит со стороны. И вот Оля Кандидатова, режиссер «Бессонницы», – очень хороший, светлый человек. Она видит всю эту глубину. Мне очень понравилось с ней работать.

Я знаю, что вы обращались в Следственный комитет, когда готовились к роли, и вообще славитесь скрупулезным отношением к чужой профессии. Какой процент художественного вымысла должен оставаться в кино?

— Я это делаю только потому, что мне самому это нравится. Это мое хабаровское любопытство. Вот я позвонил в Следственный комитет, встретился со следователем. Узнал, например, что одно дело – это две газели, полные документов. Представляете? Конечно, этот адский труд нельзя показывать таким, какой он есть на самом деле. Иначе никому не будет интересно. И я прекрасно понимаю зрителей, которые устают от социального кино, в котором сплошная «правда-правда-правда». Им этого и в жизни достаточно. Поэтому у нас чаще всего романтизированные образы разведчиков, следователей. Искусство все-таки должно возвышаться над бытом.

Это отражается на обычной жизни?

— Конечно, я не хожу дома в плаще Дон Жуана и не танцую фламенко. Просто психика иногда перегружается. Но я стараюсь это контролировать. Иногда сны снятся. Недавно видел сон с Кириллом Пироговым: мы на сцене, я забываю, как начинается «Граф Нулин», прошу его подсказать, а он подсказывает неправильно. Еще и зрители начали свистеть. Проснулся сам, разбудил жену этим вопросом, а она мне в ответ: «Хабаров, ты что, сумасшедший? Пять утра! Какой «Граф Нулин»?» (Смеется.) Или кошмары потоком шли, когда работал над «Страхом над Невой» и изучал преступников, начиная с послереволюционного периода. Но я, слава богу, хорошо чувствую эту грань. Я очень давно работаю с психологом, настоящим мастером, который не дает тебе волшебную таблетку за один сеанс, как многим хочется, а работает именно с психикой. Артисту вообще психику важно держать в порядке, это его хлеб.

А как тогда заземляться?

— Я очень домашний человек, обожаю виниловые пластинки, в шахматы играю.

Немного не вяжется со студенческими историями про драки и битье окон…

— (Смеется.) Вспыльчивость – моя самая большая проблема. Ничего не поделаешь, люди не меняются, к сожалению. По крайней мере, я научился о ней предупреждать. Я точно не идеальный и уже расстался с иллюзиями по отношению к себе. Но хотя бы постарался, чтобы мои отрицательные качества не так сильно ранили людей вокруг.

За последние 5 лет у вас накопилось много ретроисторий. А в какой эпохе вам комфортнее всего?

— Какой-нибудь XVIII или XIX век для меня не составляет никакого труда. Я вообще не думаю о манерах или о том, как носить фрак, потому что у меня огромный опыт бальных танцев – вальсы, фокстроты. Я больше сосредоточен на самой роли.

А вот к военной теме вы относитесь с осторожностью…

— Я очень долго дружил с сыном Станислава Говорухина Сережей, который, несмотря на величие отца, пошел в армию военным корреспондентом и в Чечне потерял ногу. Сергей создал фонд, в котором мы помогаем ребятам, прошедшим боевые действия. Поэтому, например, не могу видеть костюмы в современном военном кино, сразу понимаю, что это только что пошитое новье. А такого не бывает. Когда мы у Сережи Говорухина снимались в фильме «Никто, кроме нас» про войну в Таджикистане, то одежду не стирали два месяца. Она была белая от нашей соли. И запах стоял неимоверный. Но это давало совершенно другое впечатление. Я понимаю, что если делать военную картину, то на одну подготовку нужно года полтора и на съемки столько же. И тогда, может быть, получится что-то похожее на «Они сражались за Родину».

Десять лет назад вы на 10 килограммов похудели для съемок в сериале «Мурка». Больше так не рискуете здоровьем?

— Да, я тогда курил, мало ел и похудел, конечно, экстремально. Пришел на площадку, и Джаник Файзиев меня не узнал, мимо прошел. Уже лет восемь как я не курю и не пью, потому что с моим графиком жизни это уже не приносит удовольствия, а только мешает.

Из экстремального в вашей жизни остался только дайвинг?

— Нет, если относиться к этому профессионально, а не как курортники, которые погружаются просто так, без инструктажа, без запасного баллона с воздухом. Я считаю это преступлением, там же огромное количество нарушений, за которые еще просто не взялись. Мы с Леной каждый раз подтверждаем квалификацию, сдаем экзамены, погружаемся в профессиональных дайв-центрах, где есть нужное оборудование, включая барокамеры. И это безумно разгружает! Это космос, действительно другая реальность.

А кто первый предложил такой эксперимент?

— Изначально это было хобби жены. За 25 лет совместной жизни уже сложно вспомнить, кто что начал. Но обычно это Лена. В шахматы она меня научила играть. Сначала отдала в секцию сына Владика. Я когда мог ездил с ним на соревнования, на защиту разряда, болел за него. И так сам потихонечку втянулся, стал с тренерами работать. Шахматы для меня – одна из самых интересных и эмоциональных игр. Просто удивительно, что можно ощутить свой интеллектуальный порог, когда мозги перестают работать – и все. Но у меня все равно хорошие результаты – недавно с Даниилом Дубовым играл, чемпионом мира! Продержался дольше всех и занял первое место.